Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Садились в телегу по одному, угрюмо поглядывая на Шурку и Гришку. Когда уселись все, мальчишка, диковато глянув на русских, чмокнул губами, тряхнул вожжами и присвистнул. Лошадь взяла с места, резво вытягивая телегу на дорогу – и понеслась рысью, глухо топоча по дороге нековаными копытами.

Подбежали двое со стороны церкви.

Отец Паисий с берестяным факелом – пламя рвалось на ветру, роняло смоляные, горящие на лету капли, борода крупно дрожала, в глазах стоял страх. И отцов сторож и дворник, Прошка, с ружьём наперевес.

– Все ль живы, чада? – встревожено спросил Паисий, озираясь.

– Живы, – всхлипнула откуда-то со стороны Аксютка Запевалова. Это она голосила и визжала. Грегори криво усмехнулся – он-то думал, она кого-то не пускает драться или защищает, а она наоборот – вцепилась в кого-то из бирюбашевских и не давала ему драться. Теперь она плакала и сморкалась где-то около церковной ограды.

– Барич?! – крикнул Прошка, вглядываясь в сумерки.

– Жив я, жив, – устало ответил Грегори, сплёвывая в траву. – Даже не зацепили меня ничуть.

Он повернулся к Шурке и спросил, помогая ему закатать рукава. Один рукав был почти оторван и болтался только на ластовице.

– Чего они там вопили-то по-своему? – спросил он непонимающе. – Чего испугались?

– А ты не понял? – Шурка криво усмехнулся. – «Паяр» по-ихнему «боярин». Тебя они испугались.

И правда.

Одно дело – драться, пусть даже и почти насмерть, с такими же мужиками, которые просто говорят на другом языке. И иное дело – барин, помещичий сын. Такого покалечь (а в драке чего только не бывает!) так потом половине деревни лбы забреют, кого в солдаты сдадут, кого в Сибирь погонят, камни ломать да плоты гонять. А то и цепи таскать…

Кому охота?

Потом, когда все разошлись, Шурка и Грегори остались около церкви одни.

Ночь наваливалась на село тяжёлой прохладой.

– Ты сейчас куда? – спросил Грегори, глядя, как Шурка затягивает кушак вокруг рубахи и поводит плечами. – Домой?

Шурка вдруг покосился на него как-то странно – диковато и неприязненно, блеснули в темноте белки глаз.

– Домой. Да, – раздельно сказал он, словно думая о чём-то постороннем.

– А Маруська дома? – Грегори начал догадываться.

Шурка шагнул к нему и сгрёб за грудки.

– Вот что, барич, – прошипел он. – Ты мне сегодня почитай что жизнь спас, потому (он покосился на валявшийся на дороге кол, видный даже в темноте – белело выглаженное дождями, ветром и солнцем дерево, исполосованное тёмным там, где через него пролегали прутья плетня) потому я тебя сейчас бить не стану. А только к сестре моей больше не приближайся. Да и не выпустят её больше из дому, пока ты здесь. Ни к чему.

Он толчком отшвырнул Грегори назад, круто поворотился через плечо и зашагал вниз по склону Поповской горы – через Бирь к себе в Нижнюю улицу.

На крыльце Грегори остановился, несколько мгновений постоял, чуть пошатываясь, потом с маху хватил кулаком по дверному косяку. Пинком отшвырнул дверь, протопал по прихожей и гостиной, по лестнице к себе в мезонин, грохнул дверью так, что она едва не вылетела наружу вместе с косяками, кулаком отворил окно и упал ничком на кровать. Нахлобучил на голову подушку, чтобы ничего не видеть и не слышать.

В окно ощутимо потянуло холодом и туманом.

5

Семейство вернулось назавтра к полудню.

На базарной площади к тому времени гудел сход. Полсотни мужиков гудели и гомонили, а с паперти на них глядели поп и староста, – они только что объявили, что в этом году с Новотроицка полагается взять в рекруты одну душу.

Гудели.

Бормотали.

Чесали затылки.

В рекруты, дело известное, берут редко, да зато едва ли не навсегда. Отдай парня, он потом и не воротится никогда, только калекой или стариком. Четверть века службы – не шутка. Кому охота… а только царская служба – дело такое.

Грегори был тут же. Сидел на чьей-то телеге чуть в стороне от мужиков, по-крестьянски свесив ноги с грядки и подперев подбородок кулаком.

Слушал.

Староста договорил. Перевёл дух и сказал:

– Будем тянуть жребий, мужики.

Мир нестройно загудел. Староста несколько мгновений смотрел на них, не отводя глаз – чуть подрагивала борода, широкая, лопатой, с щедрой россыпью седины – словно горсть соли в чашку с перцем высыпали и перемешали ложкой. Глядел из-под косматых бровей, хитровато и спокойно. Много всякого разного повидал на свете этот пермский мужик, Серёга Бикурин, который пятнадцать лет первым назад срубил здесь избу на угоре над рекой, а потом до одури и до хрипа торговался с башкирами за землю, вколачивал межевые колья, мерил верёвкой десятины.

Дождавшись, пока мужики умолкли, староста сдёрнул шапку (серый валяный гречневик), пересчитал глазами собравшихся мужиков, прикинул что-то в уме, одобрительно кивнул головой и сказал что-то попу. Тот утвердительно склонил голову и что-то горстью бросил в шапку.

– Вас здесь, мужики, сорок восемь человек, – сказал он, и его голос растёкся по площади – от церкви до сколоченных пять лет назад базарных рядов. – и у меня здесь сорок восемь желудей. Один – помеченный киноварью. Кто его вытащит – тому и на службу идти. Согласны?