Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

– Не надо бояться, – прошептал он ей в самое ухо, почти касаясь губами розовеющей мочки.

– Да нет, – она хихикнула едва слышно. – Я по крыше идти боюсь. Скользко.

– Я и говорю – не бойся, – серьёзно повторил он, придерживая девушку за руку. – Всё будет хорошо.

До окна мезонина было рукой подать, каких-то полторы сажени. Незапертая фрамуга поскрипывала, покачиваясь на ветру. Дождь на подоконник наплескал уже, должно быть, – мельком подумал Грегори, балансируя по скату кровли. Ухватился за причелину, толкнул фрамугу, отворяя окно во всю ширину. Нырнул внутрь, принял с подоконника драгоценную ношу. Маруська, встав на ноги, огляделась в полумраке.

– Вот, стало быть, где ты живёшь, – протянула она вполголоса, оглядываясь. Впрочем, в полумраке почти ничего не было видно, только самодельный штурвал на дальней стене выделялся медными начищенными накладками, да казачья сабля над столом чуть покачивалась от сквозняка.

Барчук притворил окно, щёлкнул задвижкой и поворотился к девушке.

– Промокла вся, – хрипло сказал он, обнимая её за плечи. – Простынешь…

– Молчи уж, барич, – прошептала она, так жарко, что у Гришки, заледеневшего под дождём, сразу потеплело в груди. Распустила и бросила на пол плетёный поясок. – Поцелуй меня, любый мой…

Падала на пол мокрая одежда – сарафан поверх сюртука, девичья становина переплелась с рубахой Грегори, сапоги кисло чавкая раскисшей кожей, отлетели в угол, и два сплетённых нагих тела (неизъяснимая сила стремилась срастить тела в одно, казалось, вот-вот и кожа сольётся) рухнули на неразобранную деревянную кровать барчука. Кожа высыхала прямо под руками, обжигала касаниями, губы жадно искали друг друга, и Маруська, запрокинув голову с кровати, простонала, едва сдерживая крик, вцепилась зубами в плечо парня.

Потом они лежали рядом, укутавшись в смятое покрывало и шептались, по-новому разглядывая друг друга в темноте, касаясь кончиками пальцев лиц и нагих плеч.

– Не ездил бы больше в Питер, любый мой, – попросила вдруг Маруська, кусая губы. – Не жить мне без тебя. Остался бы…

Гришка молчал, чувствуя, как леденеет под его пальцами только что горячая Маруськина кожа.

– Не жить мне без тебя…

«И мне без тебя не жить».

И без моря не жить. От мечты отказаться?

Он зажмурился на мгновение, прикусив губу. И ясно-ясно, ярко представился вдруг трёхмачтовый красавец фрегат – медно блестя на вечернем солнце жерлами пушек на орлоп-деках, он уходил куда-то за Маркизову лужу, за Кронштадт, за Скагеррак и Каттегат, и даже за Ла-Манш, туда, где на сороковых широтах ревут тёплые муссоны…

Уходил без него.

Кричали с палубы, махали руками друзья – Глеб и Влас. Литвин размахивал шляпой-бикорном, и налетающий бриз шевелил на ней золотое адмиральское шитьё, бахрома ерошилась на ветру смешным ёжиком. А помор висел на вантах, откинувшись назад и держась одной рукой да тугую выбленку, и весело скалился, хоть в обычной жизни за ним такого и не водилось. И золотились на плечах помора адмиральские эполеты. А на шканцах, опершись локтями на высокий поручень, стоял насупленный Веничка Иевлев, и глядел на него с каким-то немым укором.

– Грегори! Гре-го-ри! – кричали мальчишки. – Скорей!

– Я… я здесь! – немо выкрикнул Шепелёв, рванулся вслед за ними, но стреножила распаханная земля, в которой выше щиколоток утонули босые ноги. Дёрнулся – и едва не полетел с кровати. Очнулся, наткнулся взглядом на широко распахнутые испуганные глаза девушки.

– Ты что? – спросила Маруська, чуть отстраняясь. Она приподнялась, скомканное покрывало сползло с плеч, открывая грудь.

– Ничего, – хрипло сказал Гришка, отводя глаза. Прикоснуться к ней сейчас ему вдруг показалось святотатством. – Привиделось…

Девушка молчала – видимо, что-то поняла, каким-то своим извечным женским чувством. Чутьём, которым женщины всегда понимают мужчин, девушки – парней, а девчонки – мальчишек.

Понимают. И – не понимают.

Потому что кроме чувства собственного дома, кроме желания любви здесь и сейчас, священного для женщин, у мужчин есть ещё и долг. То, ради чего они иногда могут отказаться и от любви, и от дома, и от счастья. А иногда ещё и от жизни.

Хотя ни Грегори, ни Маруська сейчас не могли высказать это внятно, если бы их кто спросил.

Спрашивать было некому.

– Что же теперь с нами будет? – спросила девушка жалобно.

– Я люблю тебя, – ответил он невпопад, до боли сжав зубы.

Маруська рассерженно села, и покрывало окончательно свалилось на пол, обнажив умопомрачительную фигуру (любая столичная барышня позавидует!) не испорченную ещё ни частыми родами, ни постоянным крестьянским трудом. Глянула свирепо и бешено, и Грегори, понимая, что вот сейчас может потерять всё, что попало ему в руки в эту сумасшедшую грозовую ночь, перехватил её за руку и притянул к себе. Ласкал, сжав зубы, словно боль преодолевал – и задыхался от нахлынувшего счастья.

Когда всё закончилось и схлынуло, Маруська мягко отстранилась от него и поднялась с кровати.

– Куда ты? – чуть испуганно спросил Грегори, любуясь её плавными движениями – словно фигура с греческой вазы Эрмитажа ожила и двигалась сейчас по его тесной комнатушке.