Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Конюх, он же кучер, и лакей Пантелей уехали с барским семейством в Уфу, лакей Прошка, он же дворник, заперся во флигеле, поминая с поваром дядьку Остафия – слуги Шепелёвых старого казака знали хорошо. И только казачок сидел на пороге нянькиной угловушки, помогал ей мотать шерсть и, разинув рот, слушал её певучую речь – Прасковья Тимофеевна была большой мастерицей рассказывать сказки, и даже господа порой слушали во все уши про Бову-королевича, Еруслана Лазаревича да Бурю-богатыря Коровьего сына.

Гришка остановился около двери, вслушался, улыбаясь:

– Просит Кощей у Ивана-царевича: «Сжалься надо мной, дай мне напиться! Десять лет я здесь мучаюсь, не ел, не пил — совсем в горле пересохло!», – нараспев говорила нянька, чуть покачивая головой, и в такт покачиваниям ходили её руки, наматывая пряжу на клубок. – Царевич подал ему ведро воды, Кощей выпил и еще запросил: «Мне одним ведром не залить жажды, дай еще!» Царевич подал другое ведро; Кощей выпил и запросил третье, а как выпил третье ведро — взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал. «Спасибо, Иван-царевич! – сказал Кощей Бессмертный. – Теперь тебе никогда не видать Марьи Моревны, как ушей своих!» И страшным вихрем вылетел в окно, нагнал на дороге Марью Моревну, прекрасную королевну, подхватил ее и унес к себе.

Грегори шумно вздохнул, вспоминая, как впервые в пять лет вот так же слушал «Марью Моревну», переступил с ноги на ногу, поставил на пол чемодан. Сашка на звук вздоха оборотился, старушка же, вздрогнув, вскинула голову.

– Гриша! – неложно и тихо обрадовалась она. – Приехал!

Пили чай.

Казачок, дослушав сказку, усвистал куда-то, благо Грегори его и не удерживал. Чай пили вдвоём с нянькой, которая то и дело суетилась, норовя принести на стол то пирогов, то копчёного рябца, то домашней колбасы, и Гришке постоянно приходилось её останавливать и усаживать обратно за стол:

– Да ты не бегай, нянюшка, не суетись, я ведь только с поминок, там накормили досыта.

Поминки по дядьке Остафию справляли в доме Плотниковых – избушка старого казака совсем покосилась, да и места бы в ней не хватило, чтобы вместить всех. И на столах стояло густо, хоть и Петров пост на дворе – достало рыбы, чтобы и пожарить на постном масле, и в печи запечь, и ухи наварить и пирогов напечь.

Нянька после Гришкиных слов унималась, садилась напротив него и глядела, не отрываясь, как он прихлёбывает чай из фаянсового блюдечка, тянет в рот серебряной ложечкой то мёд, то вишнёвое варенье, то своё любимое калиновое.

– Что ж писал-то редко? – спрашивала укоризненно, поджимая губы и качая головой. Грегори отводил взгляд и краснел.

Писал он домой за прошедший год и в самом деле редко, гораздо реже, чем в первый.

– Отец-то говорит, – повзрослел, мол, наш сокол, – сообщила нянька. – Глядишь и вовсе писать перестанет, только успевай деньги посылай.

Барчук поперхнулся чаем и со стуком поставил блюдце на вышитую скатерть.

– Ну-ну, – Прасковья Тимофеевна дробно рассмеялась, видя его замешательство. – Не кипятись так-то, это отец шутил. Отец, он ведь и есть отец, иной раз и обидное слово скажет, да простить надо.

Гришка покивал согласно, хоть в глубине души и был мало согласен со словами няньки. Покосился в окно, солнце, алея над краем леса, било прямо в высокие окна, бросая розовые отсветы на янтарные стены.

– Погулять не терпится? – поняла нянька, посмеиваясь. – Ну ступай уж… дело молодое. Соскучился небось по приятелям-то. Я и то уж… сговорила отца именно Шурку за тобой посылать.

На вечерней улице пахло горячей пылью и сухой травой. Где-то за горизонтом, за окрашенными в багрец свинцовыми облаками, глухо рокотал гром, тянуло сыростью.

Грегори остановился у мельницы, покачался с пятки на носок, разглядывая огонь, пляшущий на берегу небольшого озерца (сажен десять в поперечнике) за мельницей. Пламя отражалось в мутноватой илистой воде, где-то в ивняке сонно крякали заплутавшие утки.

Барчук несколько мгновений помедлил, потом нырнул в узкий проход между мельницей и складом, неторопливо сбежал по тропинке в высоком бурьяне, уворачиваясь от лопухов и крапивы – они норовили своими колючими и жгучими венчиками задеть его если не по щекам, так по рубахе, – Гришка опять был в своей обычной деревенской одежде – сером суконном сюртуке, простой льняной рубахе, суконных штанах и высоких кожаных сапогах.

– Вечер добрый, – негромко сказал Грегори, выныривая из переросших и высохших на корню кустов свербиги. Остановился у огня, повёл взглядом, отыскивая, куда бы присесть. У костра сидели все те же самые – ничего не изменилось ни за год, ни за два. С мгновенно вспыхнувшей радостью барчук отметил, что рядом с Шуркой и Маруськой есть свободное место на сухой коряге. Всё той же коряге. О сю пору не сожгли?