Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Жизнь разводила их всё дальше. Его – к службе, морю, мечте, пронизанной солнцем, солёными брызгами и криками чаек, к офицерским эполетам. Их – к волглым от солёного пота рубахам, пашенной сырости под лаптями, запаху конского пота и золотому зерну на свежей пашне.

– Смех смехом, а надо гасить костёр и идти, – Шурка швырнул в костёр остатки кожуры и поднялся. Опасливо покосился на него. Тучи, выползая из-за горизонта, уже затянули половину неба над головой, одна за другой гасли звёзды. Гром рокотал ближе. – Дрова закончились, а новых мы обещали не брать (Савка презрительно фыркнул, обозначая своё отношение к этому обещанию, но Плотников даже ухом не повёл). К тому же вон – как бы грозы не было. Да и вставать рано – отец говорил, что покосы завтра делить, да косить начинать к вечеру…

Савка открыл было рот, словно собираясь возразить, но его никто не стал слушать, – все вставали на ноги, отряхивались, отыскивали в темноте тропинки. Наливаясь бурой кровью, сын отходника, смолчал, сжимая кулаки.

– Марусь! – полувопросительно окликнул Шурка, когда все двинулись по дорожке между склоном Поповской горы и пологим берегом Бири. Сестра в ответ только молча мотнула головой.

Шурка спорить не стал, к тому же над головами вдруг глухо раскатился первый удар грома, и девчонки, и парни дружно побежали – успеть бы до дождя к дому.

Не спешили только Грегори и Маруська.

– Ждала меня? – спросил барчук одними губами, почти касаясь ими девчоночьих волос.

– Я этот год знаешь ли как жила-то? – сказала она еле слышно, вскидывая голову. – Свету белого не видя…

Губы её были мягкими и горячими.

Где-то на северо-западе, над Андреевкой, сверкнула первая молния, гром расколол небо и упали первые дождевые капли.

3

Бежали под дождём.

Сначала он капал редко, потом зачастил, и Маруська только изредка попискивала на бегу – видимо, когда особо увесистая капля падала за ворот или щёлкала по носу. Грегори молчал, чувствуя, как и рубаха, и сюртук на плечах постепенно намокают, вязкая сырость потихоньку забирается за ворот и растекается по спине.

Бежали, не сговариваясь, оба в одну сторону – к барскому двору. Бежали. То и дело останавливаясь и целовались, жадно и взахлёб, оба с восторгом и лёгким страхом чувствуя, как внутри просыпается что-то звериное. И снова бежали. Чувствуя, что дождь начинает сыпать всё сильнее.

Ворота и калитка, скорее всего, были уже на запоре – должно быть, Васька, изрядно хлебнув на поминках дядьки Остафия, уже спал в своём флигельке у ворот. Но Гришка даже не стал подходить к воротам – зачем? Нырнул в густые заросли сирени у забора, раздвинул ветки, пропуская Маруську к забору.

В последний мигу перед тем, как позволить веткам сирени заслонить их от ветра, Грегори вдруг ощутил спиной чей-то злой и пристальный взгляд. Совсем как тогда, на Обводном канале, когда они искали Власову родню, когда им в спину таращился «малышка» из ватаги Яшки-с-трубкой. Обернулся – никого, только над лесом полыхают молнии, да белёсым пятном светит сквозь серые тучи луна.

– А дальше? – задыхаясь и весело блестя глазами, спросила Маруська. Грегори снова поцеловал её, уже властно и привычно прижимая к себе – девушка не сопротивлялась, безумие грозовой ночи и близости барича совершенно обнесли ей голову, сняли все запреты. Грегори ощутил, как Маруськины ногти царапают ему щёки и шею, прижал её к себе так, что казалось, сейчас захрустят кости, руки сами скользнули по животу и груди, чувствуя сквозь рубаху и сарафан мягкое и тёплое, и понял, что окончательно дуреет от её близости.

На головы обрушился частый дождь с ветки – Грегори задел её локтем. Вздрогнули, засмеялись оба.

– Дальше – сюда! – Грегори толкнул забор, две доски раздвинулись, открывая старый Гришкин лаз. Когда-то, во времена его домашней жизни, за этим лазом по саду к дому вела протоптанная тропка, но сейчас за два года – заросла. Хоть и не исчезла совсем.

– Лезь!

– А… – Маруська на мгновение заколебалась, но Грегори только толкнул её в плечо:

– Лезь, говорю, нет никого дома!

Бежали по саду. Дождь шумел в листве яблонь, черёмух и сирени, осыпался с низко склонённых акаций. Трава уже намокла и стегала по ногам мокрыми плетями.

Около самого дома навстречу с рычанием выскочила кудлатая туша, блеснули в темноте белки глаз, оскаленные клики. Хват! Но московский сторожевой, признав молодого хозяина, даже не залаял, только молча оскалился в сторону девушки.

– Нельзя, Хват, свои, – полушёпотом бросил ему Грегори, и пёс послушно опустил хвост и потрусил впереди них, словно показывая дорогу.

Лестницу никто и не думал убирать – как Грегори её поставил, так она и стояла. Маруська на миг опять приостановилась, словно не решаясь на последний шаг, на преодоление последнего запрета, но парень, засмеявшись, опять поцеловал её и подтолкнул к лестнице.

Лезли наверх, едва удерживая равновесие на скользких подгнивших ступеньках, лезли мимо чернеющих окон, где хоть глаз выколи – никого не увидишь внутри барского дома.

На кровле было скользко.

– Гриша, я боюсь, – она впервые назвала его не баричем, а по имени.