Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Мичмана по-прежнему содержали в Алексеевском равелине, и свидание его с отцом мало что и дало – мальчишки от Логгина Никодимовича знали, что Аникея взяли наутро пятнадцатого декабря прямо в Экипаже, раненного картечью, побитого глыбами льда и вымокшего в невской воде. Знали, что доказать его участие в заговоре следствие пока не может, и что в вину ему вменяют только то, что он был на Сенатской во время возмущения. А старший Смолятин по-прежнему жил в доме Иевлевых, добиваясь нового свидания или аудиенции у следствия.

– И потому его императорское величество государь дал его превосходительству директору корпуса высочайшее поручение – усилить надзор за дисциплиной в корпусе. Потому и говорю вам, птенчики, – Овсов вдруг перешёл от высокопарно верноподданнического штиля в просторечным выражениям, словно разговаривал с уличниками или ворами с Лиговки или Сенной, – закончилась ваша вольница. Я буду вас пороть нещадно за любую мелкую провинность! Зады будут кровью рыдать!

«Экая сволочь, – подумал Невзорович. – Хам. Лайдак».

Во взгляде Грегори сквозь нехороший интерес прорезалась мечтательность – похоже, кадет Шепелёв прикидывал, какую именно пакость он устроит Овсову в первую очередь.

Капитан-лейтенант, между тем, встретился с Грегори взглядом, и видимо, что-то понял. По его небритой не меньше трёх дней челюсти прокатились туда-сюда тяжёлые желваки, шевельнулся за стоячим твердым воротником острый кадык.

– Кадет Шепелёв! – голос Овсова хлестнул, словно плетью. В ответ полагалось вскочить на навытяжку. Грегори вскочил, но без лишней спешки, без лакейства и угодничества.

– Есть, ваше благородие! – голос кадета Шепелева в сочетании с безукоризненной вежливостью и субординацией мог взбесить кого угодно. Подействовало мгновенно – Овсов подскочил к Грегори вплотную и несколько мгновений в упор смотрел на него.

– Смеете ухмыляться, кадет, в ответ на слова старшего в чине?! – голос Овсова звенел, казалось, вот-вот – сорвётся фистулой.

– Никак нет, ваше благородие! – отчеканил в ответ Грегори, чуть скосив глаза на друзей. – Как можно?!

Глебу вдруг стало совсем не смешно, хотя капле́й выглядел так, что казалось, сейчас лопнет от злости. Глаза налились кровью, лицо побагровело, усы и даже брови встали дыбом.

– Молчать! – рявкнул Овсов так, что звякнули стекла в оконных переплетах, заплясали тускло-желтые язычки огня на свечах и даже в масляных лампах за стеклами огонь дрогнул. – Двадцать розог!

– Но за что, ваше благородие? – подал голос кто-то из Данилевских. Кажется, Егор.

– Молчать! – грянуло в ответ. – Пятьдесят розог! А вам, кадет Данилевский – тридцать! За обсуждение наказания!

– Есть – полста розог, – отчеканил Грегори, не дрогнув голосом. Овсов гневно раздул ноздри, уловив в этом морском «полста» очередную насмешку над собой – отлично знал, что кадеты и, тем более, гардемарины поговаривают за спиной о нем, как о «сухопутной крысе», хоть за его плечами на деле и стояло несколько плаваний по Балтике. А Егор Данилевский из угла хмуро процедил:

– Есть – тридцать розог.

– Пустили козла в огород, – отчётливо выговорил из другого угла Сандро. Глеб на мгновение удивился, но удивление тут же пропало – при всей своей заносчивости и высокомерии Сандро был товарищем стоящим, что все и видели хоть на Голодай-острове, что на штранде Галерной гавани.

– Кадет Поццо-ди-Борго, молчать! – заревел Овсов, и его лицо из багрового стало кирпичного цвета, а жила на лбу вздулась веревкой в палец толщиной. – Пятьдесят розог! Семьдесят!

– Есть – семьдесят розог, – равнодушно ответил Сандро.

Неизвестно, чем бы закончилось дело – то ли Овсов набросился бы на кадет и начал их избивать стеком, а то и вообще табуретом, и тогда все точно переросло бы в большую драку, после которой всем кадетам – суд; то ли Овсова хватил бы удар прямо в кадетской спальне. Но как раз в этот миг в распахнутой двери возникла высокая фигура – мундир с эполетами, плащ, бикорн. Лица разглядеть было нельзя, но в следующий миг офицер шагнул внутрь, попал на освещённое свечами и лампами место.

Князь!

Ширинский-Шихматов стремительно оглядел спальню и воспитанников, задержал взгляд на налитом кровью лице Овсова и мгновенно понял.

– Господин капитан-лейтенант, – мягко сказал он, подхватывая Овсова под локоть. – Мне срочно нужно поговорить с вами с глазу на глаз…

Капле́й на мгновение попытался вырваться, процедил сквозь зубы: «Пустите, князь! Вы тут все потаковщики[8]! Их надо драть! Лупить!», но пальцы Ширинского-Шихматова уже сомкнулись на локте Овсова, словно кузнечные клещи.

– Пойдёмте, пойдёмте, господин старший лейтенант, – князь был непреклонен. – Меня срочно просто вас найти его превосходительство господин директор.

И Овсов сдался, поплелся вслед за князем к двери, что-то бессвязно бормоча себе под нос. Разобрать можно было только: «не прощу», «потатчики», «лупить», «его величество» и «ежовые рукавицы».

Капитан-лейтенант мягко вытолкнул Овсова за дверь и задержавшись, на пороге, обернулся к кадетам:

– Господа кадеты, надеюсь, вы понимаете, что здесь не было никого и ничего?