Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

В замке заскрежетало, что-то глухо щёлкнуло, словно сломалось, ключ провернулся, осыпая припорошённый снегом булыжник внизу рыжей пылью, дужка замка со щелчком выскочила наружу. Грегори удивлённо покачал головой – должно быть, замок недавно кто-то смазывал. Впрочем, ничего удивительного нет – на чердак частенько бросали всякий хлам, который жалко было выкинуть совсем и считалось, что он ещё для чего-нибудь пригодится. По обычной человечьей привычке.

Хлам, как правило, никогда и никому не пригождался.

Внутри было темно, только в редкие дырки и щели в крыше пробивались тонкие лучики и полоски света – в них, едва мальчишки пролезли внутрь, тут же взвились и закружились пыльные облачка.

Глеб оглушительно чихнул. Под самым коньком в застрехах возились и ворковали голуби.

– И чего это надо вот тут лазить, – проворчал литвин, утирая нос. Пыльные пальцы оставили на носу грязную полоску, и Грегори подавил усмешку. – Взяли бы какой другой флаг… наверняка ж есть запасной.

– С запасным… это как с фальшивой монетой, – подумав, ответил Грегори, обходя сторонкой сваленную горой старую униформу – павловские мундиры, и протискиваясь около самых стропил. – Ну или не с фальшивой, а… всё равно не то. Да ты прекрасно сам всё понимаешь, литвин, – обозлился он, так и не найдя слов.

– Да что в том знамени такого ценного? – удивился Невзорович, споткнувшись об юферс и едва успев ухватиться за свисающий со стропилины обрывок леера. – Знамя и знамя…

– Это знамя тридцать шесть лет назад подарила адмиралу Нассау-Зигену сама Екатерина Алексеевна, – пояснил негромко Влас (зейман, он и есть зейман!), пробираясь сквозь висящие паутиной старые ванты («Мне б дома такой чердак, года четыре назад, – мечтательно подумал Грегори. – Вот раздолье было бы в пиратов поиграть»). Глеб в ответ на слова помора только молча скривил губы, но смолчал. – За победу галерной флотилии над шведами при Роченсальме, где мой дед отличился и в офицеры выбился. Исторический стяг…

В углу горой были свалены всякие палки – в полутьме (её разгонял только пробивающийся в открытое слуховое окно свет) Грегори различил сломанный протазан, изрядно побитый ржавчиной, такую же алебарду с треснутым древком (небось со времён переезда из Кронштадта и стоят тут, – подумалось ему с досадой), лопату с расколотым штыком.

А рядом с протазаном это что?

Грегори шагнул вперёд, его озябшие пальцы сомкнулись на древке, кадет потянул его на себя…

Грохнулась на пол алебарда, со скрежетом бороздя железные листы кровли поехал по кривой и остановился протазан.

Друзья ахнули.

Гладко оструганное и отполированное ладонями древко было как новенькое, только густо припорошено пылью. А вот знамя…

Лучше б не находить, – с горечью подумал Грегори, разглядывая щедро потраченное мышами бело-синее полотнище с якорями и орлом в крыже. Вернее сказать, оно когда-то было таким…

Шепелёв закусил губу. Остро, до непереносимости захотелось найти того, кто бросил знамя здесь, ухватить его за кружевную белоснежную манишку (почему-то так отчетливо вдруг представилась эта манишка!), сунуть носом в пыль и голубиное дерьмо и возить, возить, постоянно приподымая и тыкая обратно, чтоб юшка в пыли в кашу смешалась.

– С-с-сволочи, – прошипел он, сжимая кулаки.

За спиной хмыкнул Глеб, и Грегори обернулся, готовый ринуться на друга, если, паче чаяния, тот посмеет сказать что-нибудь едкое, вроде «Оно и видно, что исторический стяг».

Скорее всего, Глеб что-то вроде этого и собирался сказать, но смолчал, встретившись с белым от бешенства взглядом Шепелёва. Понял, что это выйдет уже запредел.

Да и подло это было бы – над такими вещами шутить.

2. 1 марта 1826 г.

С утра прихватило морозом – хрустели под ногами подмёрзшие кочки талого снега и грязи, кованые конские копыта разбивали на первых лужах лёд, полозья саней и колёса экипаже визжали по снегу и брусчатке. Задувал ветер, и от свинцово-серых туч расходилась широкими крыльями метель, укрывая погребальным саваном столицу.

Петербург прощался с государем.

Тело царя везли из Таганрога долго, больше двух месяцев.

Довезли, наконец.

За три дня было объявлено в газетах и на площадях, что назавтра тело Александра Павловича будет внесено в Казанский собор, и народ прихлынул на Невский и на набережную Екатерининского канала уже с пяти утра. Ходили смутные слухи об оставшихся на воле заговорщиках, о том, что будет новый мятеж, что солдатам в гвардейских полках велено было держать наготове боевые патроны, что Николай Павлович стягивает в столицу шестьдесят тысяч верных ему войск, чтобы прихлопнуть инсуррекцию[4] прямо на городских улицах, линиях и перспективах. Иные столичные жители, склонные к панике и слухам, загодя готовились скрываться, прятали всё мало-мальски ценное – кто бы ни победил в такой битве, риск всегда одинаков.