Не-доросли. Книга 4. Бубновые тузы

Когда-то в детстве помянул при отце Василь Перовский Емельку Пугача, отец только странно усмехнулся. Так, словно что-то знал, скрытое от иного ума, глаза и уха. Запомнилось. Выждал сын до вечера, выбрал время, когда поблизости не было никого ни из родни, ни из друзей, ни из дворни – пристал с расспросами, да так, что не отговоришься – умел будущий флигель-адъютант. Отец сначала отмалчивался, потом сказал, криво улыбаясь:

– Знавал я того Емельку…

– Как? Откуда?

– Так он же в Батурине при нашем дворе постоянно тёрся, – опять так же криво улыбаясь, проговорил Алексей Кириллович. – У отца моего, твоего деда… отец того Емельку даже в Берлин посылал учиться военной науке – охоч был до неё казачина.

– Чего донской казак забыл при батуринском дворе? – непонимающе спросил тогда Василь, но отец только махнул рукой.

– Были у них дела какие-то… – неопределённо сказал он. – Тайные. Меня не посвящали…

Ну ещё бы. Дед, Кирила Григорьевич, был тем ещё интриганом и заговорщиком. Должно быть, было что-то между ним, Пугачом, и той, отчаянной и полубезвестной, из рода Дараганов, были незримые нити, тянулись из Италии и Стамбула в Батурин и в Радзивиллов Несвиж, а оттуда на Дон и Яик и аж до самого персидского Хорасана, до слепого шаха Шахруха… Вполне в дедовом духе – личностью был дед! Помнил Василь, что и государю Павлу Петровичу, когда тот стал искать последних оставшихся в живых участников заговора против его отца, дед велел сказать: «Передайте, что я умер!». Тоже должно быть, знал что-то о том, что недолог век Катерининого сына. И тоже с рук сошло, никто ни до чего не дознался.

Флигель-адъютант вдруг ощутил на себе пронзительный взгляд. Острый. Прицельный.

Василий Алексеевич чуть дрогнул, но оборачиваться не стал – многовато чести. Они без того знал, кто на него смотрит.

Де Витт, разумеется.

Добровольная ищейка и шпион покойного государя.

А в следующее мгновение стало не до того.

Катафалк остановился прямо против собора, кони били копытами – должно быть, их сменили совсем недавно. Впереди похоронного поезда Александра Павловича мчались курьеры, и к тому времени, как катафалк выехал из Таганрога, уже по всем почтовым станциям на его пути были готовы кони на подмену. Но мёртвое тело не возят быстро, потому и затянулась дорога почти на два месяца. При обычных обстоятельствах тело довезли бы в Петербург ещё в январе. Но случилось четырнадцатое декабря, потом мятеж Черниговского полка – так и откладывали последнее путешествие государя до вящего спокойствия.

Кучер Илья Байков сидел на ко́злах, сгорбившись, и седая окладистая борода его горестно торчала вперёд. По этикету эту бороду ему полагалось сбрить, но говорили (слухи донеслись до Петербурга раньше, чем добрался похоронный поезд), будто он рыдал три дня, и выговорил-таки себе право и бороду не сбривать, и никому не уступил чести доставить тело государя в столицу: «Двадцать пять лет возил его живого, неужто неживого не довезу?!»

Среди петербуржских обывателей упорно расползались слухи о подмене, о фальшивых похоронах. Будто бы в катафалке в Петербург везут куклу, а что с самим государем – неясно. Кто-то болтал, будто бы государь схвачен Николаем и сидит в темнице, поминали даже недоброй памяти Железную Маску, кто-то – будто государь скрылся и ушёл в народ, странствовать по Руси.

Перовский слухам, разумеется, не верил – он-то точно знал, как обстоят дела. Но на чужой роток не накинешь платок.

Да и незачем.

Байков сполз с облучка, словно неживой, едва переставляя ноги, подошёл к дверце катафалка. По толпе пронёсся шёпоток: «Илья! Илья Байков! Стало быть, зря болтали… не повёз бы Илья куклу… да и не пустили б его к такому делу….»

«Вот и платок», – подумал Перовский удовлетворённо, хотя в такой миг вообще-то не до удовлетворённости.

Двустворчатая дверца катафалка разъехалась, открывая его просторное нутро, обитое тяжёлым багряным бархатом, и огромный дубовый гроб внутри.

Два десятка солдат подступили с двух сторон – две шеренги, узким коридором – подхватили гроб под днище, развернули.

И поплыл, поплыл государь вдоль аллеи к собору, над заснеженной брусчаткой, над наметёнными по сторонам от дорожки сугробами. Гудели колокола на звоннице, тягучим погребальным звоном разливались над проспектом.

Прощались.

3. 2 марта 1826 г.

Над кровлей Адмиралтейства гудел влажный холодный ветер с залива, трепал латунный кораблик на «шпице» – тот поворачивался туда-сюда с едва слышным внизу скрипом.