Не достигнуть координаты Х

Девчонка долгое время не отвечает.

Сквозь сырую землю выглядывает ржавый металл основания качелей. В каплях влаги, оставшейся после дождя, блекнет полная луна. Она висит прямо над нами. Она с лёгкостью проникает в узкие дворы Хаскис-тауна, не ограждённые никакой преградой, кроме черепичных крыш.

Я слышу, как где-то ещё капает вода. Луж на улице совсем нет – есть лишь смутные очертания их под моей качелью, и ещё меньше – под качелью Джин. В них скатывается пепел, если падает под верным углом. В лужу под качелью падает тлеющий окурок сигареты, и после мнимого, едва слышимого шипения раздаётся голос девчонки:

– Может быть, это деньги на колледж?

Я нетерпеливо поворачиваю голову сторону и произношу:

– Он алкоголик, Джин.

Моя собеседница отстранённо смотрит вдаль.

Стоит ли мне говорить, какой ужасающий шок поверг и её, и меня – тогда – в особенности. В каком трансе я шёл до дома, не притрагиваясь ни к пачке сигарет, в обычных случаях успокаивающей меня, ни к гудящему телефону с бесполезными звонками. В какой пустоте находился я тогда от желания и от отсутствия возможности кому-то что-либо сказать.

Это ледяное, кислое и липкое «алкоголик» крутилось у меня во рту, таяло, словно воздушный крем, но привязывалось ко всему, скрепляя зубы, язык и нёбо меж собой. Хотелось его сплюнуть, выбросить и забыть. Но это же ледяное, кислое и липкое слово, попав в мой организм со слюной, проникло и в мозг, и его стало не так-то просто выкинуть из головы.

От своего шока Джин очнулась. Она вдохнула полной грудью, всё так же пялясь вдаль, и, проглотив это слово внутрь себя, спросила:

– С чего ты…

Мой шок пребывает со мной до сих пор.

– У него под кроватью куча банок пива, – перебивая девчонку, говорю я. – Пустых.

Джин снова вызывается всячески оправдать человека, о котором ведётся речь, но я прерываю все её догадки и продолжаю:

– Это явно не с прошлого года валяется. Его мать бы наверняка заметила – она делает генеральную уборку каждый месяц.

– То есть, – тут же следует реплика моей подруги. – Ты хочешь сказать, что у Дэнила Кита депрессия, и на её фоне развился и алкоголизм?

– Это логично.

– В принципе, – Джин прищуривается. – Но почему у него могла развиться депрессия, как ты думаешь? Кто-то из его близких умирал? Может, какая-либо стрессовая ситуация?

– Нет, – резко отвечаю я.

Но я прекрасно понимаю – я соврал.

Джин наблюдает за тем, как меня поглощают сомнения. Я давлюсь в словах, тяжело втягиваю воздух ртом и избегаю осуждающего взгляда.

Я договариваю:

– Я не знаю.

Девчонка недоумённо вскидывает брови.

Я объясняю:

– Мы не общаемся.

Джин понимающе кивает.

Я смотрю на потухшую сигарету под ногами. Помятый фильтр в бледно-жёлтой обёртке понуро втоптали в землю. Никотина в нём совсем не осталось. От тоскливости картины мои онемевшие руки снова тянутся к пачке, а спустя мгновение новая сигарета тлеет меж моих зубов.

Джин до сих пор созерцает одинокий окурок на земле и тихо роняет:

– Когда вы перестали общаться?

Я не отвечаю на вопрос около минуты.

– В десятом классе.

– Что случилось? – спрашивает Джин.

Я не понимаю, почему мне не становится легче.

Слова тянутся удручающе долго, сигарета – неимоверно быстро. Мысли сменяют одна другую, я не успеваю заключить выводы о любой из них, но каждая ранит меня сильнее и сильнее с каждой пройденной секундой.

– Мы просто разошлись, – небрежно произношу я. – Мы не ссорились. Мы…

Я не понимаю, почему.

Я перебираю кучу воспоминаний, но они кажутся мне пустыми, серыми, прозрачными – словно они не имеют никакого значения. Среди них всех ярко выделяется лишь одна деталь – фигура, копна светлых волос со светлым лицом.

Я отстранённо пялюсь вдаль – сколько раз мы уже упомянули эту абстрактную «даль» – и с лёгким ужасом в интонации голоса произношу:

– Сначала появился Полански.

Он не был причиной всех бед.

Он стал точкой отсчёта.

– Мы начали общаться с ним, – продолжаю я, зависнув в трансе. – Полански был новеньким, тем более – иммигрантом, тем более – из России. Я хотел, чтобы он…

Язык выворачивается наизнанку от слов.

Джин пристально наблюдает за моим лицом.

Во мне едва ли находятся силы, чтобы продолжить говорить:

– Я не хотел, чтобы он стал изгоем.

Я чувствую это.

Паника.

Она пожирает меня насквозь.

– Я не знаю, в какой момент всё пошло не так, – едва ли выговариваю я. – Сначала Дэниэл и Виктор хорошо общались. Был даже момент, когда пьяный Полански учил пьяного Кита русским матам – Дэниэл любит ругаться. Но Виктор сказал, что это были не маты.

Я захлёбываюсь в собственных словах, а мой язык путается. У меня сдавливает лёгкие. Я не чувствую рук, не чувствую рта, носа и глаз. Меня охватывает боль и страх.

Я не чувствую ничего.

Я опускаю лицо в ладони – так у Джин меньше шансов запечатлеть моё состояние и больше преград к моему допросу. Это – испытание, которое я должен преодолеть. Но это – испытание, которое преодолеть до невыносимости трудно.

Я должен.

Я должен.

– Когда вы стали отдаляться друг от друга?

Я слышу, как Бог смеётся надо мной.