Не достигнуть координаты Х

Мне двенадцать, мои уши покраснели от первого выговора в школе. Замечание от директора Дэниэл Кит не слушал: я был его ушами, а иногда и его чистым разумом. Я ждал, когда юноша Кит отбудет наказание, и мы вместе пойдём домой. Сначала он был зол, потому что я провёл два часа попусту и зря, но потом чуть ли не расплакался, потому что никто иной его бы не дождался.

Мы вместе.

Чем дальше я перебираю пластинки и фотокарточки в большом архиве воспоминаний, тем ярче краски в них становятся. Но каждое моё прикосновение убивает их. Краски смываются, исчезают с пластинок, оставляя за собой лишь чёрное полотно.

Я – один, один среди этих чёрных полотен своей памяти. Все воспоминания о нашей дружбе с Дэниэлом Китом, – они пусты. Все сети, переплетённые между ними, растаяли в воздухе.

Моё яркое детство ушло.

Я потерял единственного друга, того самого, кого называют «настоящим»; потерял человека, бывшего мне и старшим братом, и вестником нового, и очагом, и домом. Вместе с ним ушло и моё доверие, мои секреты, мои вопросы, мои интересы – моя детская и моя подростковая жизнь буквально ускользнула из-под шершавой глади рук, когда я обнаружил потерю.

И обнаружил её я лишь сейчас.

Сейчас поздний вечер. Хозяин «Хаскис-24», черноволосый еврей, измеряет шагами глухую темень вдоль дома. Где-то в красном кирпичном здании напротив включается приглушенный свет. На улицах пусто. Уже никого нет.

Джин постукивает берцем по мокрой земле. Раздаётся гулкий свист уведомления на телефоне – звонок – сбрасывание звонка. Она ждёт. Её руки смиренно сцеплены с холодными подлокотниками качелей.

Я отстранённо пялюсь вдаль. Мои глаза были пусты, были безжизненны. Пространство вокруг не становился темнее, его краски не стекали с глаз моих долой, но всё вокруг вдруг потеряло изначальную очаровательность, которой она привлекала мой неживой глаз.

Очередное испытание.

– Я его предал, Джин.

Девчонка вслушивается в каждое произнесённое слово и долго молчит в ответ.

– Люди меняются, – наконец говорит она. – Кит тоже мог измениться.

Я поворачиваюсь к ней и с долей некой агрессии произношу:

– Нет, Джин, он такой же, – я глубоко вдыхаю. – Я знаю его с двух лет, и он всегда был и будет человеком, который идёт против общества. Мы были изгоями и были ими добровольно. Нам не нужны были Нильский, баскетболисты, зубрилы, не нужна была слава, не нужна была справедливость. Нам не нужен был остальной мир. Мы от него отказались.

Реакцию Джин я замечаю немного погодя – она была напугана.

Я смирил свой пыл и, переведя дух, после недолгой паузы продолжил:

– Философия, которой мы жили, – мой голос стал тише. – Я от неё отказался. Я предал наши суждения и предал нас самих.

Девчонка неуверенно сводит брови и тупит взгляд в пятки.

– Вы просто разошлись, Коул.

Она в растерянности.

Такой эмоциональности я не выражал уже давно.

Всё же, Джин старается продолжить диалог:

– Ты всё ещё находишься в той философии, о которой говоришь.

– Я нахожусь в том мире, который мы с Китом ненавидели, – возражаю я.

Джин поднимает на меня глаза и говорит:

– Но в нём не нуждаешься.

Мы долго смотрим друг на друга.

Наверное, это действительно так.

Девчонка отводит взгляд первая.

– Ты не виноват, – шёпотом произносит она. – В том, что хотел помочь человеку из своих лучших побуждений, и не виноват в том, что все стали знать в тебя лицо.

Я поднимаю взгляд на всю ту же пресловутую «даль». В здании напротив медленно потухают огни – словно старые восковые свечи, чей огонь со временем растворился во тьме. Луна отражается в мокрой чёрной черепице и трубах, выкрашенных дорогой – на удивление, – металлической краской. Свежесть уходила из земли.

Тишина.

– Я просто хотел дружить с Полански.

Джин достаёт зажигалку из кармана своей куртки – мне помнится, что её пачка пуста. Я выуживаю две трубочки «Бонда» и протягиваю их своей подруге, с расчётом на то, что это будет дозой для нас двоих. Джин заглядывается на сигареты и слегка хмурится.

Она забирает обе.

Я без обид и огласки достаю себе ещё одну и закуриваю.

– Это не предательство, Коул.

Серый дым сладко выедает лёгкие и тает, как только выходит изо рта. Я опечалено перебираю остатки воспоминаний, не способных кануть в лету. Они выжжены сепией, имеют лёгкие царапинки на своих глянцевитых пластинках. У них у всех одно и то же лицо.

Здесь, на первом снимке, Дэниэл Кит с задумчивой растерянностью рассказывает о чём-то важном, пока я паркую велосипед. Юноша – да, здесь он совсем юноша! – говорит о том, что великие музыканты всегда начинали свой путь с отцовского гаража, и там всегда пахло машинным маслом, подгоревшими шинами и, наверняка, спиртом. Неожиданно его речь прерывается, неожиданно его рука резко стремится ввысь, демонстрируя старые отцовские часы солнцу. Его коричневая кожаная куртка задирается вместе с полой футболки, открывая вид старому детскому шраму.