Не достигнуть координаты Х

Я видел, насколько поредели толпы несчастных лиц, и в живой поток людей вбились радостные детские улыбки. Здания Нильского проспекта, вычищенные до блеска, выглядели уже горделиво и знатно, а не тускло и уныло, как в грязную весеннюю пору. Нильскому проспекту нужно было круглогодичное лето, чтобы демонстрировать свою модернизированную натуру. Красные дома Хаскис-тауна больше вписывались в осень, но и лето так же хорошо им шло. Хаскис уже не виделся таким одичалым, как в студеную зиму, как пятно крови средь белых младенческих пелёнок. Мой родной «городок» также утерял свою плесень и ветхость, ведь ответственные его жители умели заботиться о своих домах.

Я не так часто прогуливал уроки.

Наоборот, я могу похвастаться своей посещаемостью: за год я набрал всего-то около двенадцати часов прогулов, и все они – по разным предметам, и почти все – по уважительным причинам. Я не любил сбегать с учёбы. Наш директор, профессор Ксавье, обладал неким чутьем на прогульщиков и постоянно ловил их перед победным финишем. Был он с ними не особо строг, но уши от его ласкового взгляда краснели у каждого. Я на удачу провернул аферу со своим побегом – моими учителями были Стюарт и Дик Кинг, но второго вы не знаете, – и с лёгкой мыслью возвращался домой, не ожидая никакой подставы.

Я размышлял тогда о Дике Кинге. О нём я никогда не рассказывал по той простой причине, что мне не представилось случая за этот период жизни, описываемый мною, встретить его. Дик был из тех юношей, чьей харизме завидует сам Виктор Полански, и, если первый предстанет в одном метре с моим другом, то мигрант, безусловно, проиграет. У Дика Кинга самая обворожительная улыбка в школе. Девчонки с Нильского проспекта должны любить его, но по двум простым причинам они не могли отдать свои сердца Кингу: во-первых, они слишком для этого глупы, а во-вторых, Кинга перевели в школу для одарённых за Хаскис-мостом.

Я больше его не видел.

Он не был «одарённым» и не был хулиганом.

Его просто не все любили.

С этой грустной мыслью я возвратился домой.

По привычке вращая ключ в замочной скважине, я удивился, что дверь открылась мне лишь на третий поворот, хотя я закрываю её на два. Осторожность никогда не помешает. Войдя в квартиру и заперев её на три, раз уж на то пошло, поворота, я хотел тут же закурить в своей спальне и после принять душ.

Меня застала жажда.

Я прошёл на кухню и налил себе полный стакан воды.

Я пил чуть ли не залпом.

За спиной послышался скрип половиц, но под цоканьем глотков я списал это на мираж.

Я почувствовал чье-то присутствие позади меня.

И меня уже схватили из-за спины.

– Что прогуливаем на этот раз?

Голос – женский.

Моей мамы.

Но испуг пришёл раньше, чем осознание родства. Я подавился глотком воды и закашлялся, согнувшись пополам и жадно хватая воздух ртом.

Мама отбивает меня по спине ещё пару минут, пока лёгкие не проглотили тот запас воздуха, который считался нормальным. Во рту всё ещё пылало огнём. Слёзы просохли. У меня кружилась голова. Мама усадила меня на стул и нежно поглаживала по голове.

Я поднял на неё неясный взгляд и сипло спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Она ухмыльнулась.

– То же, что и ты, – говорит она. – Прогуливаю работу.

Я не сразу понял, что это шутка.

От моих округлившихся от шока глаз мама лишь рассмеялась.

– Не беспокойся, солнышко, – ласково произнесла она. – Меня уволили.

И эту шутку я тоже понял не сразу.

Паника ни с того, ни с сего охватило моё тело. Я был как в тумане: ничего не видел, ничего не слышал, ничего не чувствовал. Новости, посыпавшиеся с появлением матери, озадачили меня на полном серьёзе – я уже представлял, как буду работать курьером в службе доставки пиццы или бегать по забегаловке в поисках чаевых. Я уже представлял, как не получу заветный аттестат и не пойду на выпускной. Моя жизнь резко рухнула в миг.

Но на лице моей матери не было несчастья.

Я смотрел на свою маму, на её светлую кожу, на синие глубокие глаза, хитро сощурившиеся в наблюдении за сыном. Её смольные, как мои, волосы обрамляли заострённый овал лица. В ней всегда таился авантюризм двадцатилетней девушки, хотя ей уже далеко за двадцать: это можно понять по серым морщинам у её рта.

Я смотрел на свою маму, на её улыбку, словно бы озарившую этот день вместо солнца, и видел в ней лучшие моменты своей жизни. Я видел в её лице одну из немногих причин, по которой я всё ещё жив и дышу, – я просто любил её. Любил её так, как ни одну живую душу в мире.

И тогда в мою голову пришла светлая мысль.

Моя мама любит посмешить до смерти.

– Мам, – твёрдо сказал я. – Я серьёзно.

Мама лишь насмешливо скосила глаза.

– Коул, – нежно произнесла она. – Какое сегодня число?

Я не долго соображал.

– Третье.

– Июня?

– Июня, – сказал я.

Озарение пришло в миг.

– Ты в отпу…

– Совершенно верно, – улыбнулась мама. – Я в отпуске.