Не достигнуть координаты Х

Я вспоминал, как в один из майских вечеров, совершенно недавно, мама сообщила новость о своём отпуске, назвав конкретные числа – с третьего июня по третье июля. Я помню свою усталую радость тогда и воодушевление той мыслью, что меня будут встречать дома, что летние закаты мы станем провожать вместе, за чаем и долгими разговорами. Меня так грели эти слова, ведь я понимал, что буду чаще видеть самого родного мне человека.

Я понимал, что скучал по ней.

И сейчас, когда она смотрела на меня своими синими вороватыми глазами, а её улыбка искрилась от материнской любви, я понимал, что давно не был так невероятно счастлив.

Я скучал.

P1(-06; -03)

Старые привычки относительно домашнего курения так и остались – к ним добавились лишь закрытие дверей, открытие окон настежь и свисание в уличное пространство настолько, насколько позволяли мои инстинкты выживания.

Запах курева всё равно просачивался в квартиру.

И мама решилась посетить мои личные хоромы.

– Боже ты милостивый! – воскликнула она, увидев мой свесившийся торс.

Я тут же залез обратно домой, повернувшись к матери лицом.

Сигарета осталась в руке за рамой окна.

Мама ухмыльнулась:

– Один только Господь ведает, что творит мой сын, пока я на работе.

– Теперь ты тоже знаешь, – ровным тоном произнёс я.

В ответ я увидел лишь усмешку на лице матери.

– Впрочем, – сказала она. – Я не имею сил этому противостоять, – подойдя к окну, она добавила: – Только Бог тебя покарает.

Мама повела бровью в сторону торчавшей руки.

Я понял этот жест однозначно: курение разрешено.

– С каких это пор ты подалась в религию? – спросил я, удобно вытянувшись на подоконнике. Сигарета вновь стала моим спутником.

Мама стояла спиной к окну и периодически оглядывала мою фигуру, поражаясь наглости и раскрепощенности собственности сына.

– Вот и бегай от меня курить дальше, – прыснула она и горделиво смахнула волосы с плеча. – Я, между прочим, католичка. И всегда ею была.

Я лишь вскидываю бровь.

– Не удивлён, что мы так часто празднуем день благодарения, – говорю я.

Женщина смеётся.

– Твоё замечание справедливо, – кивает она. – Но, к твоему сведению, во время отпуска я найду для него время.

– Отец твоей сверхрелигиозностью будет шокирован, – вставляю я.

– Уже! – вспыхивает мама. – Он был крайне удивлён видеть меня на службе – настолько, что даже забыл слова псалма!

Я усмехаюсь, стряхивая пепел.

– Так ты теперь и в церковь ходишь?

– Совершенно верно, – гордо произносит мама.

– Немца там никакого не приметила?

– Немца? – женщина задумывается. – Есть один. Очень вежливый и образованный. Кажется, его зовут…

– Штенберг, – заканчиваю я за неё.

Мама удивлённо хмурится.

– Откуда ты его знаешь?

– Он мой профессор.

Женщина саркастично фыркает.

– С такими детьми молитвы будет мало, – замечает она.

– Нам даже Бог не поможет.

В сумерках летней ночи по-прежнему горит неон Нильского проспекта: его свет отражается в черепице соседних крыш, его блики находят место и на моём лице. Желтые фонари, повесившие свои головы над дворами Хаскиса, на нас не смотрят; им интересно то, что происходит внизу, под нашими глазами. Металл качелей блестит, как на солнце, но это солнце грустное, одинокое, стыдливое. Капоты машин также искрятся под лучами тоски, но их вид становится от этого винтажнее, загадочнее, нежели мертвее.

Мы вместе с мамой наблюдаем эту неоднозначную картину.

В моей душе снова находит своё место тоска.

На лице же моей матери по-прежнему улыбка.

– Между прочим, – говорит она. – В пять лет ты был католиком более ярым, чем я.

– Правда?

Мама кивает.

– Ты подошёл ко мне со словами, – тут она спародировала, по всей видимости, мой детский писклявый голос. – «Мама, а Бог точно мне поможет?», – тон её речи резко изменился на прежний. – Я сказала, что Бога сначала нужно очень хорошо попросить. И ты ушёл молиться.

Этот факт объяснил мне некоторые мои причуды.

– И о чём же я попросил?

Мама жмёт плечами.

– Не помню, – вдруг смутившись, сказала она.

В моей голове буквально ноль мыслей по поводу того, какими у меня могли быть беседы с Богом в пятилетнем возрасте.

В моей голове буквально ноль мыслей по поводу того, каким я был в детстве.

Отчаянно собираются лишь случайные отрывки памяти, бесполезные факты в анкетной книжке твоего лучшего друга: вот он, третий «Форсаж» по ночному каналу, а здесь медные, как расплющенные монеты, пластинки «Битлз», доставшиеся Киту от покойного дедушки, чуть позже – праздничный торт с семью свечами.

Конец.

Я пуст.

Я поворачиваюсь к материнскому профилю и, снизив тон, спрашиваю:

– Почему я этого не помню?

Немного погодя, она говорит:

– Наверное, это воспоминание тебе особо важным не показалось.

– Я не только про него, – продолжаю я. – Я про всё. Я ничего не помню до семи лет.

Женщина жмёт плечами:

– Я тоже уже не помню своего детства.

Мне кажется, что она уходит от ответа.

– В том-то и дело, – мой тон резко становится решительным. – Что «уже». Тебе не семнадцать. У тебя гораздо больше прожитых воспоминаний, чем у меня.

– Намекаешь на то, что я старая?

Мама ухмыляется.

– Нет, мэм, – отрезаю я.