Не дура

Мне нравилось, как звучит скрипка, но только не в моих руках. У восьмиклассниц звук был насыщенным и благородным, моя же восьмушка скрипела маленькой ржавой пилой. Возможно, руки у них были мягче, но скорее всего все это выдавало во мне перфекциониста. Хотелось добыть идеальный звук. Но звук не может быть идеальным, потому что всегда все испортит идеальный слух. Я продолжал пилить изо дня в день, пытаясь довести звук до совершенного. Меня раздражало, что скрипку надо было настраивать каждый день, натирать смычок канифолью, одевать подушечку на резинке и играть стоя. Но больше всего меня бесила большая папка для нот на веревочке с выдавленным на коже узором. Я бросил ее на пол, едва зашел домой. Ноты высунули из нее свои любопытные носы. «То ли дело пианино, – продолжал рассуждать я, скинув шапку и пальто, – открыл крышку, сел на стул и играешь любыми аккордами, а не одиночными жалкими нотами», – снял я ботинки и повесил на батарею мокрые, от попавшего в обувь снега, носки. С удивлением я обнаружил, как этот натюрморт с черными носками стал дико похож на клавиатуру фоно. «Зыко», – улыбнулся я про себя, поднял папку и прислонил ее к стене. Каждый раз, идя в музыкальную школу, я прятал ее за батарею на лестничной площадке, а ноты запихивал в скрипичный футляр, считая страшным позором выходить с папкой во двор на посмешище пацанов, играющих в биту или в ножички. Хотя играл я на скрипке ужасно, другие мои ровесники и ровесницы играли еще хуже. Мой педагог Генрих Иммануилович жаловался моему отцу, как тяжело работать с бездарями, и что разогнал бы всех, оставил бы меня одного.

Отцу это было, конечно, приятно. Это была его затея – сделать из меня музыканта. Мне тоже было приятно, но в четвертом классе я уже понимал, что из моей скрипульки никогда не выжмешь красивый звук, потому что инструмент – не Страдивари: он был ужасен, и пока никто не собирался мне покупать другой. Общее фоно выводило из скрипучей скрипичной безнадежности, я с трепетом играл Баха и Шопена. Чего стоил один Весенний вальс. Таял в душе лед, над головой расходились облака. В общем, Шопен меня выручал. Я обожал сольфеджио, музыкальную литературу и теорию музыки. Хотя остальных моих одноклассников от сольфы тошнило. Не любил унисон и хор. В детской опере мне отвели коротенькую партию ежика. На большее я не тянул, потому что голос у меня постоянно был охрипшим и колючим.

Как-то, когда я в очередной раз тащил свой футляр со скрипкой из музыкалки, в нашем шестиугольном дворе меня встретил мой знакомый – девятиклассник.

– Здоров, скрипаль, как дела? Все скрипишь?

– А куда деваться.

– Бросай ты это дело. Чем раньше, тем лучше. Понимаешь, чувак: со скрипки толку никакого, а научишься на кларнете, потом перейдешь на саксофон, пойдешь в джаз-ансамбль и будешь капусту грести.

Слова эти запали мне в душу. Как только отец пришел домой со службы, я к нему.

– Мне нужен кларнет.

– На кларнете каждый дурак может, а ты на скрипке попробуй, – наступил он на горло моей новой песне. Однако на следующий день принес мне старый, но рабочий кларнет вместе с самоучителем и нотами, одолжив его у дирижера полкового оркестра за пару бутылок водки. Кларнет у меня звучал не намного лучше скрипки, так что скрипку я бросать не стал.

По сути, скрипка – та же женщина. Бросишь, никто не знает, каково ей потом будет подниматься. Я тоже тогда еще не знал, но каким-то шестым чувством ощущал это. Я также не знал тогда, что на мою первую профессиональную работу меня возьмут как поющего саксофониста.

Летом меня отправили в пионерский лагерь в Светлогорск. Я играл за сборную лагеря по футболу центральным нападающим и мечтал, когда вырасту, играть в московском «Торпедо» и быть крутым, как Валентин Иванов и Валерий Воронин. Футбол всегда жил в моем сердце, он гонял там мяч, помогая преодолевать не только поражения, но и победы, и особенно ничьи – времена творческого штиля.

Играя в футбол, я чувствовал себя более счастливым, нежели играя на медной трубе, которая, как мне казалось, должна была вывести через воду и огонь к медным трубам. Возможно, так оно и случилось бы, если не одно событие, перевернувшее мое представление о счастье, определившее мою дальнейшую звезду.