Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)

Может быть, этот наглый молодец, китежский княжич, и был прав: она пряталась в темнице, излазанной вдоль и поперек, но не успевшей еще ей опостылеть. Однако Марья знала, что и Любава не покидает границ Лихолесья, и большая часть ее слуг, кому не нужна была для жизни свежая человечья кровь, тоже оставалась в пределах последнего клочка земли, оставшегося нечисти… И, если она называлась их королевной, обязана была томиться в том же городишке — пусть и в палатах богаче, чем можно было найти в городе…

— Моя королевна, ворон! — воскликнула Любава.

Она заметила темную кляксу птицы, стремительно приближавшейся к терему, подняла, подставила руки, и ворон упал в них, дрожа. Марья почувствовала хрупкую жизнь, теплое птичье тельце, мягкость черных перьев, стук сердца… Улыбнувшись ворону, осторожно разжала руки, отпуская его — птица грянулась об пол грудью, и вот перед ней стоял тонкий юноша в черных одеждах с застенчивой, мягкой улыбкой. Любава, известная вертихвостка, зарделась, потупилась… Юноша дышал загнанно.

— Пограничье, Марья Моревна! — выдавил он. — По мосту перешли воины!

— Но течение! — Она ушам своим не поверила. — Ни человек, ни зверь под человеком, желающий Лихолесью зла… Ведь не перелетели они Смородину!

Ей не ответили; Марья метнулась по балкону, беспомощно схватилась за голову. Ворон, сбиваясь, уверял, что Кощей предупрежден, что он скачет туда, в битву… И Марья неожиданно осознала: она торопливо, совсем не по-королевски скатывалась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Миновала слуг, растолкала, вырвалась во двор — дружинники перед ней распахнули двери. Яркий день ударил по глазам.

— Там люди ярославского князя Всеслава! — каркнул Ворон, принявший птичье обличье и вьющийся над ее головой.

— Моего отца… — рассмеялась Марья; в своем смехе она услышала хохот Кощея. — За мной! Они за мной пришли! И неужто тот княжич, Иван, с ними?

— Нет, только ярославская дружина!

Марья зло усмехнулась. Отец решил спасти ее, выручить! Спустя столько лет — ее сотни раз могли жестоко убить, заморить голодом в казематах или обречь на участь еще более худшую… Как это подло!

Нечто жестокое, злое сладко запело в ее груди. Ощущая прилив необычайной бодрости, Марья прытко выскочила во двор, огляделась, запыхавшись, сунула в рот пальцы и засвистела, как мальчишка-сорванец. Заныло на сердце, но она лихо крикнула:

— Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! — Пронзительный девичий голос разодрал тишину в клочья, и конь явился. Ступил будто из ниоткуда, отзываясь, вскидывая голову — такой же разгоряченный и жадный до скорой скачки.

Слуги закаменели, выглянули во двор, где гарцевала Марья; дружинники переглядывались, ворча по-волчьи, но не смея ее остановить. Ввысь, вопя что-то, вскинулся Ворон, взлетел под самый купол неба, и Марья желала бы тоже силы и прыти.

— Собирайте охоту! — крикнула Марья дружинникам. — В Лихолесье враг!

— Марья Моревна, я с вами, с вами! — ахнула Любава, хватаясь за стремя. Она едва подоспела, щеки алели от бега, коса растрепалась. — Прошу, моя королевна! Не оставлю одну…

— Любава, война… — жалостливо напомнила Марья, наклоняясь к ней. — Ты так боишься войны, я не заставлю тебя следовать за мной… В самый омут битвы! Нет, я не смогу утянуть тебя в него.

И ей бы послушаться, примириться, потому что чем она была — лишь дворовой девчонкой, подобранной Кощеем в битве. Ее служанкой, которую муж ей пожаловал, чтоб Марья не заскучала без женского круга — он не догадывался, как она ненавидела девичий щебет в горнице… Но Любава стала ей опорой, помощницей.

— Приведите ей коня! — гаркнула Марья на суетливых дружинников. — Скорее!

Она чуяла кровь — родную кровь. И жаждала ворваться в бой и увидеть отцовское лицо, пересеченное шрамом, и того спесивого наглеца, который желал на ней жениться и которого она поклялась убить.

========== 3. Зыбь памяти ==========

Марья знала битву, знала резню меж деревьев Лихолесья, что тоже стонали, сгибаемые ветром, болезненно, как-то по-детски отчаянно, знала и свой визгливый голос — будто кто-то другой кричал, вселяясь в ее хрупкое тело, едва удерживающееся в седле обезумевшего Сивки. Она знала кровь на руках, стрелу, мягко проскользнувшую возле уха, напоследок будто бы пощекотавшую ее игриво. Марья кидалась в пограничные стычки — они случались зимой, когда оголодавшие китежцы рвались за богатствами леса, подбирались совсем близко к тому берегу, или летом, когда степняки в выжженной траве приносили жертвы своим разноликим божкам и отваживались напасть на полный дичью, как они думали, лес.

Волкодлаки уже взлаивали, как гончие псы, торопясь. Охота близилась. Рядом с Марьей на тонконогом коньке, прижимаясь к гриве, мертвенно-бледная, скакала Любава, и диск ее обескровленного лица запомнился Марье навсегда, и оно виделось ей среди темных веток Лихолесья, раздвигающихся перед ними. Копыта Сивки гулко топотали, и нельзя было остановиться, назад повернуть — да она этого и не хотела, раззадоренная своим страхом и чувствующая впереди мужа, точно какой-то волшбой.