Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)

Было душно, сладко. Чадило чем-то густым, тяжелым, чего Марья не могла разобрать. Запах скапливался во рту, пересохшем, каком-то чужом. Пели хором. Сияло золотое убранство. Она с трудом различала лицо человека напротив, читавшего над ней радение Белобогу, его длинную бороду и внимательные темные глаза, как на иконах. Со стен на нее глядели какие-то чужие, незнакомые люди, высокомерные, гордые сопричастностью со своим божеством… Но Марья стискивала зубы, вдыхала-выдыхала, чтобы успокоиться, и повторяла за священником и прочими людьми, столпившимися вокруг них тесным кругом, держала свечку и исполняла еще какие-то ритуалы, каких прежде не видывала. Отец придерживал ее — он понимал, что от этого можно растеряться и устать, но Марья упрямо отодвигалась, не желая показаться слабой.

Она замечала, как Любава тихо вздрагивает и наваливается на нее плечом. Старалась прикрыть ее собой, отвлечь от жреца Белобога, все завывавшего свои странные молитвы. Чернобог никогда не просил столько церемоний — лишь в пышные празднества, приуроченные к годовому циклу; в остальном ему достаточно было крови, проливаемой в его честь или пожертвованной ему.

Стойко выдержав церемонию, Марья слегка неверной походкой пятилась к выходу. Оказавшись снаружи, она заметила, что князь Василий так и не переступил порог церкви, остался охранять у дверей. Но от кого он стерег здесь, в сердце Китеж-града? Пересекшись с ней взглядом, Василий будто бы вздрогнул и отвернулся, рассматривая толпу и словно выискивая в ней чье-то лицо. Но Марья заметила, что зрачки у него узкие-узкие, как серп новорожденной луны или игла.

***

После службы она чувствовала себя вымотанной, и даже загадка князя Василия не смогла ее приободрить. К счастью, от Марьи не требовали многого, понимая, какие испытания она якобы преодолела, и как много они проехали.

Ей, разумеется, не сказали ничего про Кощея. Едва ли оберегали ее — это было не ее дело. Ее с Любавой, по-прежнему не отрывающейся от Марьи, но теперь ступающей за ней как-то испуганно, молчаливо, словно надеющейся получить от нее защиту, перепоручили стражникам княжеского терема. Странное дело, но с ними Марье стало отчасти жутко — она почувствовала, что вокруг больше нет знакомых лиц, кроме испуганной ведьмы, помощи от которой ждать не приходилось. Отец куда-то удалился, поцеловав ее в лоб на прощание.

Покои, отведенные ей, были светлыми и просторными, выходили окнами во двор, так что Марья смогла рассмотреть небольшую кутерьму, устроенную прибытием войск. Эти палаты не казались особенно роскошными, наверняка были гостевыми, для приезжающих на время друзей Китежа, и это явно подказывало, что скоро ей придется переселиться в супружескую спальню…

По настоянию ее отца Любаве тоже нашли какие-то палаты по соседству — прислуживали Марье дворовые, и нужды в ней особой не было. Вскоре в двери проскользнули девушки, и Марья с готовностью приняла бы их торопливую болтовню, к которой привыкла в Лихолесье, но эти были молчаливыми и взиравшими на нее, точно на какое-то божество, что Марью немыслимо сбивало.

— Можете не стараться угодить мне во всем, я не стану жаловаться на вас, — успокоила их Марья, решив, что лучше показаться им милосердной и доброй, немного наивной княжной.

Они смотрели в пол, не осмеливаясь поднимать взгляд.

Близился вечер — Марья даже не знала, сколько времени они провели в храме, но небо угрожающе темнело. В отведенных ей покоях Марья смогла вздохнуть спокойнее, избавиться от надоедливых запахов мирры и ладана; она отослала ненадолго служанок, сославшись на то, что ей нужно помолиться наедине. Марья сообразила, как значимы ритуалы здесь, хотя и знала, что слишком часто пользоваться уловкой не получится. Но ей нужно было привести мысли в порядок.

Прежде всего он проверила гребень и счастливо улыбнулась, видя, что его еще не тронула ржавчина, хотя он и не выглядел больше новым.

— Ничего, любовь моя, как-нибудь справимся, — подбодрила Марья, надеясь, что колдовство как-то донесет до Кощея ее слова. — Время еще есть, а ты и сам всегда говорил, что нужно поступать обдуманно.

У Марьи не было никакой блестящей идеи, как освободить Кощея или перерезать глотку Ивану — ему ее обещали представить чуть позже, назавтра. Нет, сейчас ей лишь необходимо было побыть наедине с самой собой. Постараться успокоиться, убедить, что невидимая рука Белого бога не пережимает ее горло, как ей показалось в церкви, что это обычное волнение. Возвращение к людям ее сбивало; она не привыкла к шуму, к этим широким улицам, к многоголосому живому городу…

Жалеть себя она не умела подолгу — нужно было бороться. Единственное, чему Марья научилась за эти годы, — сражаться. Оглядевшись, она в прибранных покоях не нашла ничего, что можно использовать как оружие. Если только вцепиться в лицо Ивана ногтями — единственное, что она могла… Или пожертвовать гребень. С досадой Марья прошлась из угла в угол, стараясь ступать потише, а не рассерженно грохотать ногами: кто-то наверняка подслушивал под дверями.