Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)

Она задерживала взгляд на Василии, надеясь, что он заинтересуется ей хоть как, но тот был поглощен своими делами: устраивал путь так, чтобы караван нельзя было зажать и напасть, разбить, чтобы никто не настиг их — Марья слышала, что Лихолесье наступает, пытается прорвать кольцо, в которое их загнали, и более всего жалела, что не может оказаться на поле боя с знакомыми ей волкодлаками и помочь им, а не отсиживаться в безопасности…

Любава, более свободная, чем невеста княжича Ивана, пробовала прогуляться во время остановок, но ее быстро возвращали в ту часть лагеря, где обретались они с Марьей и приставленные к ним охранники. Постоянный надзор раздражал. В Лихолесье ее тоже охраняли первое время, но не так назойливо, не ступали за ней след в след… Или это Марья не замечала соглядатаев Кощея, бывших, конечно, не обычными людьми. Обсудив же с Любавой творящееся вокруг, она решила, что им не доверяют и признала, что их враг куда осторожнее и умнее, чем она о нем думала.

Новостями они обменивались, когда свадебный караван остановился у реки. Женщин в войске не было (или они не поехали с ними), так что Марья осталась наедине с Любавой, помогавшей ей мыть волосы. Ведьма расчесывала ее чудесным гребнем, подаренным Кощеем, величайшим сокровищем. Гребень показался мутным, но Марья успокоила себя, что он затерся, когда она прятала его то под платьем на груди, то в рукаве (Любава украдкой порвала свою юбку и пришила ей потайной карман на одежде, принесенной из города, который они миновали, не заглядывая), а не сияет, как в тот час, когда Кощей вручил ей сияющий подарок. Обмыла его в проточной воде — он стал поблескивать.

Ей нравилась эта тихая заводь, Марья хотела бы остаться подольше, передохнуть, но их подгоняли. Кто-то из отцовских дружинников поведал ей, что это одна из речушек, питающих озеро Светлояр, но Любава поспорила, что это самая обычная чистая вода, никак не живая — отрава для нечисти. Течение было спокойным, и Марья, раздевшись, без страха вступила в него. Сквозь прозрачные воды поблескивали округлые камни на дне, колыхались растения, коснувшиеся ее щиколотки. Прохлада принесла ей облегчение — тело ныло после долгой дороги и сидения в телеге. Марья провела рукой по глади, наблюдая за рябью, стершей ее усталое, нахмуренное лицо. Утреннее небо тоже было сурово и серо.

Любава тоже бросила одежду на берегу и соскользнула в воду, не сдержав блаженную улыбку; она была ловкая и юркая, как рыбка, окунулась с головой и проплыла немного, прежде чем вернуться к Марье — та сама просила, чтобы они не торопились. Они отмывались от дорожной пыли и пота не спеша.

— Говорят, ночью видели тень около лагеря, — прошептала Любава, и Марья поморщилась: ей нужно было что-то понадежнее сплетен. — Я не думала, что воины так суеверны, но они говорили, что это какие-то темные силы, следующие за Кощеем. Как думаете, моя королевна, это не может быть сам Чернобог? Говорят, он вступается за своих слуг, когда они в большой беде…

— Нечего уповать на помощь божеств — да и, если он так велик, знает, что мы сами это замыслили. Мы можем надеяться, что это был Вольга, — прикинула Марья. — Он никогда Кощея не оставит.

Хотя она не представляла, чем Вольга может помочь, было гораздо легче знать о близости союзника, в верности которого ни Кощей, ни она никогда не сомневались, несмотря на недавнюю ссору. Она украдкой обернулась, словно бы даже надеясь заметить в кустах мелькнувшую волчью тень, но там было тихо и пусто. Ветер пошевелил густую зелень…

— Я слышала, Вольга сильный колдун, и он ходит другими тропами, минуя Белого и Черного бога, — еще понизив голос, до тихого шелеста, произнесла Любава. — Он не человек и не бог, а что-то между.

Суеверия всегда преувеличивали — в конце концов, про Кощея тоже ходило множество слухов, превративших его в настоящее чудовище. А он был отчаявшийся княжич, пытавшийся выжить с помощью темной силы и заигравшийся ею. И Марью наверняка видели иначе — какой она была в восхищенно распахнутых зеленых глазах ведьмы? Она покачала головой.

— Как бы там ни было, его помощь нам бы пригодилась. Неужели Вольге не казалось, что он предает Кощея, не желая закончить войну, когда может? — с досадой спросила Марья, хотя ведьма не могла знать ответ. — Мы долго, нас хватятся, — проворчала она. — Не хочу, чтобы явились и видели мои шрамы.

Дружинники бы не купились на россказни о жестокости Кощея, различили бы боевые отметины. С ней не обращались как с воином — видно, отец по какой-то причине не поведал китежцам о том, как они встретились в бою и людям своим наказал молчать, быть может, страшась, что это как-то расстроит свадьбу. И в этом было ее преимущество. Она ощущала зуд в ладонях, глядя на рукояти мечей дружинников, что за ними с Любавой ходили. И мечтала однажды выхватить клинок и пронзить им сердце Ивана — что может быть проще убийства одного человека?