Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)

От дружинника с незнакомым, исполосованным звериными когтями лицом, склонившегося к нему, покуда остальные были заняты беспечным разговором, пахло лесом, мхом, звериной, волчьей шкурой. Знакомый янтарный блеск мелькнул в темноте ночи — заплясали ли искры костра в темных враждебных глазах?.. Но Кощей улыбнулся, насколько мог, истерзанными губами.

— Рад тебя видеть, мой друг, — прохрипел он. И совсем тихо добавил: — Вольга, дурень, сам же сказал, что не полезешь в китежский стан… Берегись, меня и так казнят, а ты тоже не спасешься…

— Мертвая вода, — вместо ответа произнес побратим, избегая прямого взгляда. — Иначе погибнешь. Они не знают меры, будут мучить тебя, потому что ты не хочешь ответить. Даже лесные звери достойнее их…

— Эта твоя вода — она же, наконец, погубит во мне человека? — подумав, спросил Кощей.

— Зато будешь жив, — огрызнулся Вольга; его это тоже мучило. — Мне пора. Я смог им взгляд отвести, но у нас мало времени.

Мог бы укорить Кощея, переоценившего свою силу, отчасти наивно надеявшегося, что враг не будет жесток, прикрываясь добродетелью и всепрощением своего бога, хотя бы по пути к его злейшему врагу. Внутренне Кощей не винил их; он и сам пытал бы попавшего в его руки китежского княжича и не подарил бы ему желанную смерть, пока тот не сорвал бы голос, моля о пощаде, и Вольга тоже наслаждался бы их страданием, кусая и рвя… Сладкие мысли об отмщении позволили ему отвлечься от своей боли, от язв, нанесенных ему живой водой. Питье Вольги, которое он, чудом прокравшись, принес ему, ненадолго заставило Кощея, вытерпевшего много за седьмицу пути, поверить, что он сможет добраться до Китежа в здравом рассудке.

— Больно, — прошипел он, стеная, стискивая зубы, слыша скрип, будто бы раздававшийся изнутри черепа. — И кошмары — еще сильнее, чем прежде.

— Я знаю, Вань, — проронил Вольга, кивнул ему, глядя с болью, с отчаянным сожалением и сочувствием, но развернулся и истаял в ночи, будто его и не было вовсе.

Кощей тонко чуял магию, и что-то преломилось; словно кто убрал ширму, отделявшую его от китежского лагеря. Шум у костра стал громче, наглее, вторгнулся в его больной разум. Кто-то повернулся, отделился от огня — пошел проверить притихшего пленника. Он мог бы гордо огрызаться, бороться, но Кощей устал, измотанный дорогой — конечно, о его удобстве никто не заботился, когда телегу мотыляло из стороны в сторону. Он смежил веки и притворился, что лишился сознания или заснул. Дружинник постоял рядом, шумно дыша, но вскоре оставил его, успокоенный его беспомощностью и безвредностью, а Кощей и правда провалился в сон, полный отголосков прошлого и предвкушения кровавой битвы в будущем…

***

Марья злилась. Именно так она могла бы описать все свои чувства, вспыхивающие в ней в эту седьмицу. Она без лишних слов сносила тяготы постоянного пути, не жалуясь (хотя это и могло породить подозрения) и поддерживая легенды о несчастной княжне, мечтающей скорее оказаться дальше от Лихолесья. Она послушно покорялась приказам, то останавливаясь, то снова отправляясь в путь без лишних капризов. И это выводило ее из себя. Она не привыкла медлить, а путь казался ей мучительно долгим.

Дорога слилась в единое полотно; она ничего не видела, большую часть времени проводя на трясущейся повозке, совсем не приспособленной для высокородной княжны. Видно было, как они торопятся. Селения и пашни Марья разглядывала издалека; близко ее не пускали, но отправляли в деревни, попадавшиеся по пути, дружинников, которые приходили со снедью. Представив карту, лежавшую обыкновенно на столе Кощея, Марья поняла, что они сознательно избегают крупных городов, иногда сворачивая с широкого тракта на бездорожье. Они боялись потерять и невесту княжича, и военную добычу — еще живого Кощея. Хотя Марью изводило, что она ничего не слышит про мужа, страдающего так близко.

К счастью, с ней оставалась Любава. Отец ее вздохнул с облегчением, видя крепкую связь между ней и Марьей; кажется, он боялся, что дочь почувствует себя брошенной и всеми на свете покинутой, поскольку он не много с ней виделся, больше времени проводя с дружинниками и управляя строем. Наблюдая за ним издалека, Марья подумала, что ей было бы весьма любопытно посмотреть ближе, сравнить с тем, что она видела в Лихолесье, но ее держали в отдалении. Должно быть, охраняли от Кощея.

С Василием, лично сопровождавшим ее к Ивану, так и не удалось поговорить. С досадой Марья вспомнила, что невесте китежского княжича как-то не пристало беседовать наедине с молодым красивым воином — в Лихолесье такое никого не смутило бы, и Марья привыкла свободно обращаться к любому приближенному Кощея, какой был ей угоден. Муж не ревновал, а наоборот, очень веселился, узнавая, как нечисть страдает от бесконечных любопытных вопросов Марьи об их сущности и быте.