Не говори, что лес пустой...

— В наших краях эту птицу не любят. А в ваших, Сурен? — спросил Самеев.

— Ара, где ее любят? — ответил Сурен.

Когда рота вышла на твердый грунт проселка, который вел вдоль лесного озера прямиком в казармы, Давлят скомандовал:

— Подтя-анись!.. Взять ногу! Раз-два! Раз-два! Левой!.. За-апевай!

Сильный голос начал:

По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед, —

и рота дружно подхватила:

Чтобы с бою взять Приморье —
Белой армии оплот…

А Давлят вспомнил, как давным-давно, в теперь уже далеком детстве, подпевал отцу, Султану Сафоеву, сложенные на этот мотив стихи Абулькасима Лахути:

Брали всех врагов в штыки
Партизанские полки…

Это было в канун того дня, когда отец уходил на войну с Ибрагим-беком…

По лицу Давлята пробежала тень. Заныло и не скоро отпустило сердце, потому что вспомнилась Давляту и мать, Бибигуль.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Холодный ноябрьский вечер. Крепкий мороз. Снег скрипит под сапогами, как битое стекло. С Финского залива дует ледяной, обжигающий ветер, больно сечет лицо колючими снежинками. Небо плотно затянуто тучами. Леса под белым одеялом. Там тихо, если не считать мерного стука красноголовых дятлов да неожиданного, заставляющего вздрагивать карканья вспугнутой вороны.

Непривычна карельская зима Давляту. Но даже в дневнике, который вел с отрочества, он не позволял себе сетовать на холода, ограничивался краткими пейзажными зарисовками. Одна из зарисовок, датированная двадцать седьмым ноября 1939 года, заканчивалась такими строчками:

«В подобный морозный вечер поднялись по тревоге и после сорокакилометрового марш-броска вышли на свой рубеж. Провокации усиливаются. Судя по всему, мы накануне серьезных событий».

…Военные действия начались тридцатого ноября.

Грохот орудий, ружейно-пулеметная трескотня, вой бомб и свист мин не смолкали ни на одну минуту. Земля, еще совсем недавно белая-пребелая от снега, теперь зияет черными ранами. Деревья покалечены, стоят с обрубленными верхушками и срезанными ветвями.

Семнадцатый день полк в боях, однако успеха пока не добились. Белофинны отсиживались за мощными, глубоко эшелонированными фортификационными сооружениями и вели такой ураганный огонь, что нельзя было высунуть голову из окопа. Впереди все опутано колючей проволокой, перегорожено рвами и надолбами, нафаршировано минами. Это была так называемая линия Маннергейма — по имени финского маршала, палача своего народа и заклятого врага нашей страны еще со времен Великой Октябрьской социалистической революции.

— Вот так-то, Клим, братишка, — вздыхал щупленький Махмуд Самеев, сидя в окопе на корточках. — Семнадцатый день, а проползли всего ничего… А ты еще хвастал…

Клим ожег его злым взглядом, перебивая, сказал:

— Помолчал бы, Осьмушка! Одно дерево не лес, один воин не войско. — Потом, после паузы, прибавил: — Коли язык чешется, поди спроси командиров: долго ли будут мурыжить в снегу, на морозе?

Не успел Клим произнести эти слова, как началась артиллерийская подготовка. На финских позициях взметнулись черные столбы разрывов. Рота во главе с капитаном Николаевым двинулась преодолевать заграждения. Вначале побежали, затем стали передвигаться короткими перебежками, потом ползком, по-пластунски. Финны, открыв огонь из-за своих стальных и бетонных укрытий, прижимали наших к земле.

— Сабгатуллин упал!

— Сергеева зацепило!

— Убит Аменджулов!..

Подобные возгласы раздавались все чаще, стегая по натянутым, как струны, нервам.

Оставленный на ротном наблюдательном пункте Давлят кусал губы и скрипел зубами. Не отрывая бинокля от глаз и видя, что и эта атака захлебывается, он то вслух, то про себя повторял: «Черт!.. Черт!..» — и говорил сам себе: «Неужели финны так сильны, что мы ничего не можем поделать с ними?»

Вдруг над самым ухом прозвучал тревожный голос Сурена:

— Товарищ лейтенант, командир роты…

Он держал на плече обмякшее тело Николаева. Давлят бросился к нему и помог уложить капитана на землю. Белый маскировочный халат Николаева был залит кровью. Вымазался в крови и часто-часто дышавший Сурен. Его смуглое лицо побледнело. Иссиня-черные зрачки расширились, подбородок дрожал.

Давлят плюхнулся перед Николаевым на колени и рукавом своего маскхалата стал утирать ему окровавленный лоб и губы, на которых пузырилась розовая слюна. Николаев застонал. С трудом приподняв набрякшие синие веки, он уставился на Давлята мутным, гаснущим взором, узнав, прохрипел: «Не вышло… осечка…» — и снова закрыл глаза, теперь уже навсегда.