Не говори, что лес пустой...

Давлят одну или две минуты пробыл в холодном оцепенении, затем медленно поднялся с колен, обшарил глазами наблюдательный пункт и, увидев в углу черную стеганую ватную куртку, которую бойцы называли телогрейкой или душегрейкой, взял ее, закрыл лицо Николаева, выпрямился… и вдруг обрушился на все еще часто дышавшего Сурена:

— Чего торчишь? Давай туда бегом! Пусть возвращаются.

Сурен не сразу понял его.

— Да, да, я приказываю прекратить атаку, возвратиться на исходные позиции! — взмахнул Давлят рукой и, резко отвернувшись, вновь прильнул к биноклю.

Открывшееся, словно на ладони, пространство изрыто воронками. Грязный, смешанный с землей снег и белые бугорки тел залегших бойцов. То тут, то там рвутся мины и поднимают фонтанчики пулеметные очереди. За порванной во многих местах колючей проволокой темнеют колпаки финских дотов и дзотов, из бойниц которых изрыгается смертоносный огонь. Если некоторые дзоты разрушены, то доты наши снаряды не пробивают.

Давлят стал высматривать Сурена. Он должен был ползти где-то метрах в ста, примерно на полпути к залегшей цепи, но не видать… нет, не видать… Бинокль в руках Давлята запрыгал.

— Товарищ лейтенант! — окликнул молодой, с красивым веснушчатым лицом связист Петя Семенов, который все это время колдовал над полевым телефоном, то и дело хрипло бубня: «Я — «Нева», я — «Нева»…» — Комбат просит.

Давлят схватил протянутую трубку.

— Где Николаев? — услышал он громкий, резкий голос командира батальона. — Почему не идете вперед? Прилипли к земле, как навоз!

— Николаев здесь, рядом лежит, больше никогда не поднимется, — сказал Давлят на удивление спокойным тоном. — Я приказал вернуться на исходные позиции.

— Что-что? Ты в своем уме?

— Дальнейшее продвижение невозможно. Огневые точки противника не подавлены. Это значит вести людей на верную смерть, и это… это бесчеловечно!

— Я покажу тебе… — выругался комбат, — человечность! Ты командир Красной Армии или колхозный чабан?

— Хороший чабан не гонит овец в пасть волкам.

— Ну… — И, опять обложив крепким словом, комбат заявил, что призовет к ответу.

— Я готов, — сказал Давлят. Возвращая трубку связисту, спросил: — Есть закурить?

— Есть, как же, есть, — суетливо полез в карман за кисетом Петя Семенов, на лице которого было написано восхищение. — Вот, угощайтесь, товарищ лейтенант.

Давлят, свернув цигарку, закурил. Взгляд его упал на вышитые на кисете разноцветным шелком узоры и инициалы «П. С».

— Девушка подарила?

— Нет, мать, — вздохнул Петя Семенов.

Давлят поднял на него глаза, задумчиво произнес:

— Мать… — и, тряхнув головой, словно сбрасывая наваждение, прибавил: — Дорогой подарок, береги его, Петя!

— Пока жив, не потеряю, товарищ лейтенант, — сказал Петя Семенов и потупил глаза, чуть приподнял брови. — Все дело в том, чтобы остаться в живых…

— Надо надеяться на лучшее, — ответил Давлят.

Петя Семенов слегка поморщился. Кивнув в сторону финнов, усиливших огонь, он сказал:

— Разве одной надеждой защититься от такого огня? День еще не споловинился, а скольких уже потеряли! Вон лежит командир нашей роты — он тоже надеялся на лучшую долю, товарищ лейтенант.

Давлят подумал, что связист прав, и поэтому не сразу нашелся с ответом. Он натянул сползший с каски капюшон маскхалата, поправил ремешок, на котором висел бинокль, и только потом сказал:

— Петя, давно, с незапамятных времен, известно, что уметь воевать — это тоже искусство. По-моему, или наше устарело, или финны искуснее нас. Другого объяснения не вижу.

Рота между тем отступила. Сурен доложил, что приказ выполнен. Вместе с ним подошел сержант Харитонов, с тоской произнес:

— Многие остались…

— Раненых? — отрывисто спросил Давлят.

— Вынесли, — так же односложно ответил Харитонов.

Втроем, третий Сурен, они подняли остывшее, тяжелое тело Николаева и вынесли с наблюдательного пункта, решив уложить в стороне, на мягком снегу. Финны заметили их, ударили из пулемета, и пули со свистом пронеслись над головой и у самого уха, заставили броситься на землю, передвигаться ползком. Пришлось оставить тело за первым попавшимся небольшим валуном и торопливо вернуться в укрытие, за которым просидели до самых сумерек.

А позже, когда под покровом темноты тело командира роты Николаева предали промерзлой земле, Давлята вызвали в штаб полка.

Штаб располагался за позициями батальона, в землянках на лесной опушке. Когда Давлят вошел в землянку начальника штаба, адъютант подполковника Тарасевича, рябоватый младший лейтенант с забинтованной головой, сказал, что «ждут у комполка». Взгляд его при этом был полон сочувствия. Он явно хотел что-то прибавить, но в последний момент прикусил язык. Давлят круто повернулся и вышел, направившись к соседней землянке, у которой стоял часовой.

— Здесь комполка?

— Тут, — ответил часовой. — Сейчас доложу.

Через минуту он вернулся, жестом разрешил войти.

Давлят с порога вскинул правую руку к виску. Не смущаясь вперившихся в него суровых, жестких взоров, он обратился к командиру полка, полковнику Хохлову, который сидел — шинель внакидку — за грубо сколоченным столом, и четко отрапортовал, что явился по вызову.