Не говорите Альфреду

– А я на год позднее. Значит, мы помним старый мир, каким он был тысячу лет, такой прекрасный и разнообразный, который лишь за тридцать лет разрушился. Когда мы были молодыми, каждая страна имела собственную архитектуру, обычаи и еду. Можете ли вы забыть первое впечатление от Италии? Эти коричневато-желтые дома, все разные, каждый со своим характером, со своими trompe-l’oeil [86] росписями на лепнине? Причудливые, чарующие и странные даже для провансальца вроде меня. А теперь сплошная тусклость! Окраины городов единообразны, и, пожалуй, только в самом центре несколько старых памятников печально выживают, будто в витрине. Венеция по-прежнему чудесна, хотя подступы к ней заставляют меня содрогаться, но большинство итальянских городов заполнены небоскребами и сплетением проводов. Даже Рим перенял эту американскую моду! «Roma senza speranza»[87], – прочитал я в одной итальянской газете. – Валюбер тяжело вздохнул. – Однако наши дети не видели тот мир, поэтому не могут разделить нашу грусть. Это еще одна из многих вещей, которые нас разделяют. Между нами и ими огромная пропасть, порожденная неразделенным опытом. Никогда в истории прошлое и настоящее не были столь разными, а поколения не были так разделены, как сейчас.

– Если они счастливы и благополучны в новом мире, то все это не имеет большого значения, – заметила я.

– Будут ли они счастливы? Полагаю, современная архитектура – это величайшее антисчастье из когда-либо существовавших. Никто не может жить в этих клетках, там нельзя ничего делать, кроме как есть и спать. В свои часы досуга и во время отпуска они выбираются из них. Вот почему молодая пара скорее готова иметь автомобиль, чем что-либо еще, – не для того, чтобы попасть в какие-то определенные места, а чтобы вырваться из того механизма, в каком они существуют. Американцы живут так, между небом и землей, уже на протяжении целого поколения, и мы начинаем видеть результат. Тоска, истерия, сумасшествие, самоубийство. Если все человеческие существа должны к этому прийти, стоит ли продолжать бороться с миром за существование? Так что? – сказал он, едва избежав столкновения с «ситроеном», который на скорости сто миль в час с грохотом выскочил на нас из правого поворота. – Положим ли мы этому конец?

– Нет, – произнесла я, – нам следует подождать и посмотреть. У меня есть несколько дел, которые я должна оставить в порядке, когда уйду, – Норти, мальчики. Все может оказаться не так плохо, как мы предполагаем. Согласна, сейчас меньше счастья, чем когда мы были молодыми, но и несчастья меньше. Я надеюсь, что все уравнивается. Когда бы вы хотели родиться?

– В любое время между Ренессансом и Второй империей[88].

– Но только будучи привилегированным лицом? – усмехнулась я.

– Если бы я им не был, то был бы не я.

Верно. Такие мужчины, как Валюбер, мой отец, дядя Мэттью, не были бы собой, не будь они всегда королями в своих собственных маленьких за`мках. Их племя исчезает, так же как и крестьяне, лошади и аллеи, чтобы, как и они, замениться на нечто менее живописное, почти утилитарное.

– Наверное, русские освоят какую-нибудь симпатичную пустую планету и позволят людям вроде нас отправиться туда жить, – произнесла я.

– Мне это не подойдет, – возразил Валюбер, – я и сантима не дам за океаны, по которым никогда не плавал Улисс, за горы, не пересекавшиеся Ганнибалом и Наполеоном. Я должен жить и умереть европейцем.

Теперь мы молча мчались по древним дорогам, ведущим в Священную Римскую империю, каждый был погружен в свои мысли. Меня больше не пугала скорость, я находилась в приподнятом настроении. Высоко в небе две параллельные белые линии, прочерченные двумя крохотными черными крестиками, показывали, что молодые люди в самолетах наслаждаются жизнью в этот прекрасный день. Вскоре указатель с надписью «Буадорман» возвестил, что мы приближаемся к цели нашего путешествия.

– Мадам де Советер… – сказала я. – Объясните мне…

– Вы никогда ее не видели?

– Прошло уже столько лет. Однажды я когда-то гостила у одной старой женщины по имени леди Монтдор…

– Той, знаменитой?

– Да, полагаю, она была знаменита. Когда мне было восемнадцать лет, я встретила там Советера и его мать. Это единственный раз, когда я его видела.

– Бедный Фабрис! Он был самым обаятельным человеком, какого я знал за долгое время.

– Такой же была и моя кузина Линда.

– Le coquin! [89]Вы говорите, что он прятал ее в Париже месяцами и никто об этом понятия не имел?

– Она не была в разводе. Кроме того, она очень боялась, что дознаются ее родители.

– Да. И война только началась и не казалась тогда серьезной. Все считали, что впереди бесконечная жизнь. Также я думаю, что у Фабриса был кто-то еще, – вот и дополнительный повод для секретности.

– Вы были очень близки?

– Да. Его мать – моя двоюродная бабка. Фабрис был старше меня лет на двенадцать, но, как только я вырос, мы стали закадычными друзьями. С моей стороны это было обожание. Тяжело думать о нем как о мертвом даже сейчас.

– Его мать…