Не исчезай

Океана из окна видно не было. Жалобы клиентов, трескотня телефонов и гудение кондиционеров – казалось, что океанский берег существовал в иной Вселенной. По вечерам Люба проезжала по набережной, забыв попрощаться с отступающей линией отлива, с чайками, небом и недостижимым, обманчивым горизонтом. Торопилась домой, чтобы вовремя приготовить и подать обед. Она давно уже смирилась с тем, что в этой ежедневности так и пройдет вся ее жизнь.

3

– Люди так чудовищно злы… Доброта – вот самая главная добродетель! Я уверена, Любочка, уж поверьте мне.

Клиентку звали Валерия. Уже третью неделю она приходила на прием без записи, без предварительного звонка. Усаживалась в приемной и терпеливо ждала, привалившись к стенке, тихонечко засыпала в углу, внезапно вздрагивала, оглядывалась, вновь дремала. Проснувшись, доставала из объемистой сумки, на которой курсивом было выведено «Помощь неимущим Бостона», маленький бутербродик в целлофановом мешочке и деликатно его съедала, подставляя заскорузлую ладошку, ловила хлебные крошки и отправляла их в беззубый рот. Она шепелявила, Любе приходилось то и дело переспрашивать.

– Валерия, почему же они отказались делать вам зубы?

– Да кто ж его знает, милочка. Люди злы, так злы. Живут на одной маленькой планетке. Жить бы им в мире, но они злы, словно дикие звери.

– Подождите, но ведь вам предложили сделать протезы.

– Вот и я говорю, Любушка, злы эти люди. Чтоб им не сделать все сразу. Нет, им письма нужны, бумаги. А чем же мне кушать? Смотри, чем я жую. – Она широко разевала морщинистый рот, демонстрируя розовую, почти детскую поверхность десен. – Вот вы мне поможете, я знаю. Вы добрая девочка.

Добрая девочка Люба вздыхала, пытаясь помогать.

4

«Меня ждет такая же старость… – думала Люба. – Работа, заботы, усталость, потом старость, я – никому не нужная старуха. Если успеть что-то… Если бы только успеть…»

Работу свою прежнюю она бросила почти в одночасье, неожиданно для окружающих. Кто же мог ожидать от нее такого поступка? Идя из магазина в магазин вдоль Вашингтон-стрит в толпе молодых, что слонялись в поисках новых ритмов и дисков, разглядывали одежду в уличных витринах, передвигаясь в этой толпе, она механически переставляла ноги, иногда застывала внезапно, и тогда ее толкали в спину, пихали локтями в бока. Задерживалась у витрин, рассматривала сумки и обувь, думала: что же это я делаю, как они меня оценят, как осудят? Или уже осудили? Под «ними» Люба подразумевала сослуживцев, семью, мужа Гришу и всех остальных тоже; в целом – весь мир. Сильный ли это поступок – уйти? Или с ее стороны это слабость – сбежать с поля боя? Ведь то была битва, которую она проиграла. Ее здесь не поняли, не полюбили, не узнали, не признали своей, не заметили талантов. Пришлось, конечно, отработать необходимые две недели; испытывая временное облегчение, Люба отсиживала положенные часы за компьютером. Выходила из здания – прочь от своей неудавшейся карьеры, прочь от всех, от забот, от ответственности. Брела по Молочной улице, шла на Почтовую площадь, заходила в магазины, улыбалась знакомому бездомному, подавая дежурные монеты. Кто он, профессиональный попрошайка, этот нищий с Молочной улицы? Не было у нее доверия к людям. Может, он гораздо богаче, благополучней, чем она, этот нищий. В последний день, покидая работу, она протянула ему бумажку в двадцать долларов. Бездомный даже не удивился. Кивнул головой, сказал:

– You will be back.

Ты еще вернешься – так сказал нищий. Люба кивнула в ответ, развернулась и направилась к метро. Ее ждал Роберт Фрост – призрак, сотканный из желаний. Из невыполненных обещаний. Поступив на работу в Департамент на Ривьере, Люба долгое время считала, что ей снова жестоко не повезло. Вновь приходилось обслуживать старых, неимущих, больных. Давала советы, сочувствовала, помогала, обихаживала. Страдала от грубости, запахов, бюрократии, ограниченности начальства, коллег; еще от запертости, узколобости, отсутствия свободы. Она продавала свое время, уверяя себя, как отчаявшаяся, но гордая продажная женщина: душу она им не отдаст.

Конечно, то была другая Люба. Что-то в ней надломилось. Или изменилось. Не было той острой обиды, злости. Когда не стало внутренней бурлящей, яростной боли, осталась только тупая усталость, оказалось, что и Любы-то нет. Нет прежней Любы, есть писательница L – одинокая, жалкая, потрепанная жизнью тетка. Чем она отличалась от остальных, подобных, что были кем-то прежде… или думали, что были?

5