Не исчезай

Что случилось с Любой? Заболела? Произошел нервный срыв, начались бессонница, навязчивые мысли, страхи, ужас замкнутых пространств, боязнь темноты, дрожание рук, головные боли, навязчивые состояния?.. Так все знакомо, понятно, объяснимо, легко укладывается в аккуратную, привычную картину, схему. Нет! Нет, нет и нет! Давайте поспорим с привычным, с обычным, заученным. Давайте все же поверим: в мире иногда происходят чудеса, на помощь одинокой, несчастной женщине может прийти призрак давно умершего поэта. Если душа ее, так жаждавшая романтики, исстрадавшаяся в отсутствии прекрасного, поэтического, задыхающаяся, измученная душа протянула в пространство лучики-щупальца, притянула к себе, соткала из былинок, витающих в лучах солнечного света, из лунного перламутрового сияния, из теней, из молчания, из музыки ветра, из плывущих облаков, из странных запахов, что прилетают порой (откуда? из прошлого?), она создала пришельца, любовника, доверенного, душевного друга, милого спутника… И ярость была неуместна. Злость и обиды уступили место умиротворению.

Глава третья О любви

1

Чем больше узнавала Люба «своего» Поэта, тем меньше находила общего между являвшимся ей образом и реально существовавшим человеком. И все же жизнь его имела странную притягательность. Погрузившись в прошлое, едва замечая течение лет, все свободное время посвящала Люба выискиванию фактов, узнавая подробности, имена, даты. В голову приходило, что такой интерес к Фросту может показаться странным, даже болезненным. Приходило – и тут же уходило. С годами привыкла разговаривать с ним, со своим Поэтом, – мысленно, иногда вслух. Обращалась к нему в поисках ответов, искала поддержки, сочувствия. Будь они современниками, он, возможно, стал бы ее учителем, ментором. Или нет? Постой, говорила Люба себе, он жив для меня, он часть моей жизни. Тут же отмахивалась от подобных мыслей. Размышления приводили к полной растерянности. О ком она? О знаменитом американском поэте? Или о том друге, любовнике, кто посещает ее?

Тем не менее если подобные мечты смущали, то и привлекали тоже. К примеру, чета Бартлеттов, которые стали так близки Роберту… Джон был его учеником, потом они переписывались, долго дружили. Значит ли это, что Фрост был добр, великодушен? Но как же его сестра, Джинни, умершая в приюте для душевнобольных? Ее-то Роберт почти не навещал, говорил, что это слишком болезненно. Значит, был жесток?

Однажды Люба прочла о словах Фроста, адресованных Бартлетту. Роберт утверждал, что Джинни всегда была нервной, болезненной, истеричной. Всегда, пока не перешагнула порог безумия. Признавшись, что Джинни была безрассудна, раз за разом совершая неверные поступки, Роберт написал: она «сделала плохой выбор» и «нынешнее ее состояние» стало отчасти результатом этих действий.

Может, безумие сестры роднит ее с ним? Так думала Люба. Но безумной себя не считала. Она всего лишь заполняла пустоту существования. Не было в ней того размаха, безрассудности, смелости, что ведет к окончательной потере ощущения реальности. Но Роберт… Фрост и сам не раз стоял на пороге безумия. Именно поэтому то, что происходило с Джинни, было мучительно: и в самом себе, и в своих детях он не раз угадывал признаки страшной болезни. Странным образом веря, что душевное здоровье (или душа, как он имел обыкновение говорить) висит на волоске. Уверял, что от нас самих зависит спасение – себя, или, вернее, своей души. Без посторонней помощи. Эти его слова Люба восприняла как откровение.

Сколько себя помнила, с самой ранней юности, ей приходилось бороться с унынием. Давным-давно она прочитала небольшую книжечку под любопытным названием «Road Less Traveled»[71] мистера Скотта Пека. Названием стала цитата из Фроста. Сама же книга была все больше о любви – к себе, к миру; любви, которой Люба отчаянно жаждала.

Мистер Пек, ставший отцом духовной психологии, писал: жизнь и вправду трудна, духовный рост – сложный, напряженный труд; из чего следовал вывод: нужно посвятить всю себя этой работе и не ждать послаблений, ибо этот внутренний труд уготован ей на всю жизнь.

Утверждение это не стало новостью для Любы. С самого детства, когда ее ставили на табуреточку, заставляя читать стихи, начиная с «уронили мишку на пол» и ослика, который все идет, не падает и вздыхает, – с самого раннего ее далекого советского поэтического детства знала она, что «душа должна трудиться».

И она трудилась! Вовсю! Старалась, мучилась, боролась с собой. И теперь, отдавшись этому, казалось бы, неблагодарному труду с вновь обретенным энтузиазмом, Люба стала потребительницей – одной из миллионов жаждущих. Поклонницей современной поп-психологии.

Но проторенная тропа, оказалось, ведет в никуда; путь, по которому путешествуют в одиночестве, был именно тем самым одиночеством. В его рамках она и пыталась научиться существовать с наименьшими потерями.