Не ко двору. Избранные произведения

Мадам Пинкус было стыдно сказать правду, да и боялась она, как бы это не повлияло дурно на Александру Петровну. Скажет себе: если евреи не хотят знать своих, то зачем мне голову ломать? Но окончательно скрыть свое разочарование она не сумела, да и обстоятельства складывались так, что поневоле побуждали к откровенности. Родственники, у которых мадам Пинкус приютилась, явно на нее дулись, находя, что всему есть граница и что “пара дней” (она им сказала, что пробудет в Москве всего “пару дней”) есть выражение символическое, означающее ни более, ни менее как бесконечность. Словно на грех, старый дворник отошел, а новый еще не применился к нравам и усердствовал. Он неукоснительно требовал паспорт, и три серебряных рубля, перешедших из тощего портмоне мадам Пинкус в карман его плисовой жилетки, поколебали его миросозерцание всего лишь на три дня. Рискнуть же более внушительною суммой она не могла ввиду неизвестного будущего. Александра Петровна заметила что мадам Пинкус не по себе, что она перестала философствовать, сидит пригорюнившись в уголку и только от времени до времени глубоко вздыхает. Даже пение Яши ее не приводило в такой шумный восторг, как обыкновенно.

Между тем, под руководством Александры Петровны, он с каждым днем пел все лучше и лучше. Александра Петровна не переставала дивиться на мальчика. Он трогал ее нежностью и какою-то особенною, врожденною деликатностью, с которою он выслушивал ее замечания. По свойственному его возрасту легкомыслию, он, по-видимому, не сознавал “шаткости” своего положения, играл, пел, шалил и бегал по комнате так свободно, как будто он имел на это все права Он поправился, окреп и даже вырос; бледные щечки зарумянились, голова его уж не казалась чересчур тяжелою для его тонкой шеи. и усталое старческое выражение растаяло в его посветлевших черных глазах. Он подружился со всем классом Александры Петровны, его ласкали и баловали наперерыв, и целый день то здесь, то там раздавался серебристый смех мальчика. Такая “смелость”, прежде всего, уронила его в глазах Дуняши. Она выговаривала Александре Петровне, что мальчишка совсем от рук отбился, что с ним сладу нет… Разве это порядок! Каждый должен знать свое место… Что он за барин такой… Оставить бы его на кухне. Нужно спеть или сыграть при господах – можно его позвать, и опять назад. Вот тогда бы из него был толк…

Александра Петровна только смеялась на эту воркотню, но Яша чувствовал, что Дуняша его не любит, и сторонился ее. Мадам Пинкус, как тонкий дипломат, бранила сына при Дуняше и этим поддерживала политическое равновесие. Она понимала силу Дуняши и подлаживалась к ней всячески. Убедившись, что у родственников ей дольше оставаться невозможно, она опять-таки прибегла к покровительству Дуняши: поведала ей со слезами свою беду и смиренно просила посоветовать, как быть.

– Поверьте, – говорила она, – что мне стыдно вам и Александре Петровне в глаза глядеть. Сколько хлопот вам из-за меня, вы думаете, я не понимаю?.. Бог видит, я готова уехать до концерта, чтобы не быть в тягость благородным людям, а только жалко. Может быть, тут все счастье ребенка. Столько истратила, столько бегала – и все задаром.

Дуняшу это разжалобило.

– Куды теперь уезжать, – сказала она. – Уж до концерта у нас как-нибудь перебьетесь. Я скажу Александре Петровне. Главное, на публику не суйтесь и в кухню тоже без дела не выбегайте, и чтобы без вещей. Пришли с парадного, тут вы, нет вас, никто не знает. Но только уговор лучше денег. После концерта уезжайте и с Яшей со своим. Александре Петровне отдыхать надо летом. Мы с нею каждый год на Балтийское море уезжаем, По своей беспечности да простоте, она из-за вас тут все лето готова проваландаться…

Мадам Пинкус поклялась вечным покоем своих усопших родителей, что не просидит лишней минуты и во всю жизнь не забудет великодушия Дуняши.

Александра Петровна разрешила мадам Пинкус переселиться к ней без всяких ограничений. Дуняша предварительно сводила ее в баню и простерла гостеприимство до того, что устроила ей постель на своем собственном сундуке. Мадам Пинкус едва легла, заснула, как мертвая.

XI

Концерт был в разгаре. В освещенной электричеством круглой зале с белоснежными колоннами и хорами не было ни одного свободного места. Концертом княжны Зыбиной обыкновенно заканчивался сезон и присутствовать на нем считало священным долгом несколько десятков лиц, чувствующих себя “столпами общества”, и две-три сотни, которым хочется уверить в этом себя и других. Тут были всем известные фигуры несменяемых меломанов и меценатов, составляющих как бы принадлежность концертных и театральных зал. Без них не обходится ни одно сборище. Они неизменно заседают в бенуарах и первых рядах кресел. Проходят годы, погибают герои, вырастает новая жизнь. “Несменяемые” желтеют, покрываются морщинами, одни высыхают, другие жиреют, но, кашляя, кряхтя и задыхаясь, они остаются до конца в зрительном зале, как часовые на своем посту. Они уже не смотрят, не слушают, а только сравнивают, т. е. вспоминают.