(Не)Кулинарная книга. Писательская кухня на Бородинском поле

– Хорошо. Тогда слушай. Я расскажу всё, что помню…

«В далёкие-далёкие времена… жила девушка… Она была старше тебя и младше меня, но такая же красавица и умница, как мы с тобой… Время шло. Бежало, летело, искрилось, пронзаемое стынущим с каждым днём всё сильнее Ветром… Кому и зачем нужно было устраивать всё так, чтобы люди, ДОЛЖНЫЕ быть вместе, не могли даже встретиться? Неужели… нашлась беспричинная нужда разделить людей?.. И как затишье перед бурей сменяется взрывом стихий, так тишина вдруг обрушилась лавиной льда и снега на её маленькое хрупкое сердце… Она чувствовала, как что-то обрывается у неё в груди под тяжестью неизбежного холода. Ярость и обречённость стегнули стальным кнутом по лёгким…»

Да. «Стена». И она не о том. Но – и о том. Когда мне нужны такие слова – я вспоминаю Полину Фроловну. Неверно. Я её никогда не забываю. Я – вызываю Полину Фроловну. А если что – какие с меня взятки? У меня родной дядя – параноидальный шизофреник. К тому же я, будучи ещё совсем маленькой девочкой, узнала, что моя бабушка – не совсем та, за кого себя всю жизнь выдаёт. Нет-нет, она моя бабушка. И это единственная стоящая хоть чего-нибудь на этой земле правда. Всё остальное – умение ходить по ветру и против. А уже давно забытая правда, которая уже никогда и ничего не будет стоить вот в чём: бабушка родилась в Москве. Где её – позже, в нынешнем возрасте её правнучки, – и застала Великая Октябрьская Социалистическая Революция. А родителей, братьев и сестёр то же самое застало в имении – и чтобы я маленькая знала, что такое «имение»! Их убили. Но не всех. Грудного братика, самого младшего, кухарка выдала за своего. Его звали Алексей. Очень модное было имя в то время. Отчество Московского Валерки – Алексеевич. Валерий Алексеевич. Московский Валерка – родной бабушкин племянник. Она нашла своего выжившего брата уже накануне Второй мировой. Фамилия у него кухаркина. Эта прекрасная добрая женщина его вырастила. Он её родной сын. У бабушки у самой не такая фамилия, как та, с которой она выходила замуж за дедушку. О том, как именно погибли родители, две сестры и брат – в имении – она узнала именно от этой родной кухарки. Сам Алексей ничего не знал. Не надо было. Давай и ты ему ничего не говори. Пока я не умру. Он верный ленинец и всё такое положенное. Но у него с мозгами всё в порядке. Даже слишком для кухаркиного сына. Остальные мои – дураки дураками. Откуда что взялось, когда и портки, и буквари, и деревянные игрушки у всего помёта были одинаковые?

Полина Фроловна рассказывала это спокойно. Без ярости и обречённости. Без слёз. Стальной кнут так отхлестал своё, что важным для тела стало лишь направление ветра.

И я восприняла эту страшную сказку спокойно. И даже будущий юный ленинец, скорый вот уже октябрёнок во мне не крякнул. Это только кажется удивительным. Когда вот так, плотно собрано в слова. Это совершенно обыкновенные для течения времени и ветров игры разума за сохранение тела. То есть – жизни. Процессор бережёт своего носителя, раскладывая всякое по папкам и резервным дискам. Иначе – очевидность безумия.

Но вот около меня один спрашивает другого:

– Вы слышали про полковника Х.?

Называет фамилию, уже слышанную мною в Новороссийске. Про полковника этого рассказывали, что большевики на его глазах замучили его жену и двоих детей и он с тех пор как захватит где большевистский отряд, сейчас же принимается за расправу и каждый раз одинаково: непременно садится на крыльцо, пьёт чай и заставляет, чтобы перед ним этих пленников вешали, одного за другим, одного за другим.

А сам всё пьёт чай.

Вот его имя и назвал кто-то около меня.

– Слышал, – отвечал собеседник. – Он сумасшедший.