Не обижайте Здыхлика

И я научился их просить. Это не очень трудно, просто надо выбрать нужную тетку. Например, если тетка привела своих спиногрызов, сгрузила в песочницу и пошла курить или там разговаривать с телефоном, ни за что она вам ничего не даст. Она посмотрит, брови поднимет, скорчит рожу, как будто в первый раз водки попробовала, скажет что-нибудь такое – и не даст ничего. А скажет какую-нибудь взрослую глупость. Типа: «А у тебя, мальчик, что, своих игрушек нет?» Как будто я бы просил тогда. Или так: «Нет, это кукла моей дочки». Вроде как чтобы я не подумал, что это клюшка ее бабушки. Эти ничего не дадут, нет. Даже если всю песочницу своими игрушками завалят. Надо найти такую, которая в голове еще не повзрослела, хотя и выглядит как взрослая тетка. Если видите, что в песочнице сидит этакая дылда с ногами и катает машинки вместе со своими спиногрызами, и еще говорит что-то такое невзрослое типа «Ту-ту, быр-быр, приехали», или вообще песни поет, как радио в магазине, то можно к ней смело идти и говорить: «А дайте, пожалуйста, ваш велосипедик покататься». И она даст, и тогда надо брать велосипедик и катать на нем сестренку, пока дылда не собрала своих детей и не засобиралась уходить с площадки. Тогда надо срочно отдавать, что взял. А то в другой раз не дадут.

А Хорошенький – он всегда приезжал на велосипеде, и мама у него была такая, что сразу было ясно: ни одной игрушки не даст. Но я у нее как-то все равно попросил. Просто на площадке больше не было никого, а Сестренка почему-то плакала, ну я и пошел. Она знаете что сказала? «Это Вовин домик, попроси у него».

Я вообще не знаю, как это так – Вовин. Папа нам давно все объяснил: кто бабло добывает, того и вещи, а у спиногрызов ничего своего нет. Но я сказал: ладно, и пошел к Вове. То есть к Хорошенькому, его все мальчишки так звали.

У него были ресницы как у нашей старшей сестры, только она их специально чужие наклеивает, а у этого свои такие выросли. Людям почему-то нравится, когда такие ресницы. Типа это красиво, когда на глазах волосы. И губы еще были как накрашенные. Он сидел и бибикал со своей машиной в одиночку, а вокруг валялись всякие его игрушки, и он в них вообще не играл, честное слово, не играл! Только машину возюкал по песку туда-сюда и хлопал своими ресницами, как буржуйская кукла. Я только подошел, ничего еще и не сказал, а он так весь переморщился, как будто песку наелся. Сидит такой, смотрит на меня и морщится.

Ну, мне трудно, что ли, попросить. Не для себя же. Для себя, может, и трудно было бы. Я говорю: а дай, пожалуйста, вот в тот домик поиграть, Вова, дай, а? Сестренка очень хочет. А он такой: пошел ты… вот куда ты пошел бы, говорит, бомжара. И тихо так говорит, чтобы никто не услышал, кроме меня.

Это, говорю, кто бомжара, ты чего, вообще, что ли? А он такой опять: ты, говорит, бомжара, и ты, и сестра твоя, сучка. Покосился еще в ее сторону – а она сидит на попе, никогда на корточки не садилась, ей тяжело было, все на попу, сидит и уже не хнычет, потому что я пошел же ей за игрушкой – покосился и еще раз мне: сучка.

Вообще-то это он глупый просто был, вот так и сказал. Бомжары – это же которые в заброшенных домах живут, и у них ноги синие и руки тоже бывают такие красно-синие, страшные, потому что у них дома нету. Ну, бывают не синие, а руки как руки, но главное, что нету дома. Они еще около железной дороги все время селятся, ну где поезда часто останавливаются. А у меня-то есть дом! И про сучку он зря. Нет, ну мама тоже иногда Сестренку так называла, если честно. Но мама – она по-другому, не по-обидному. А этот… зря он, в общем, так. И про куда я пошел, тоже зря. Не надо было.

У меня сразу перед глазами как будто все красное стало, и дышать тяжело, как будто он меня носом в подушку, и жарко еще. И в голове так бухает, как поезд едет: тыдым, тыдым, тыдым! И вдруг смотрю – он глядит на меня, Хорошенький, а из носа у него кровища прямо как вода из унитаза, а сам весь белый, смотрит глазищами своими дурацкими. Тыщу лет так, кажется, смотрел. Смотрел, смотрел – и как вдруг завопит, как сигнализация! Ну, прискакала его мамаша на своих копытах, тоже визжит как потерпевшая и подпрыгивает еще. Схватила Хорошенького, подняла зачем-то, потом опять на место поставила, кровища у него хлобыщет, побоялась, наверное, испачкаться, тряпки-то дорогущие, штаны все в стекляшках. Начала вытирать какими-то маленькими бумажками, белыми, они сразу красными становились, она их вокруг бросала. И все орет, визжит: я убью тебя, скотина, убью тебя, тварь, ты еще пожалеешь, что вообще родился!

Это она не Хорошенькому, это она мне. Это ведь я его долбанул. Я не очень помню, правда, как я его так. Но факт – я. У меня и рука сразу заныла – разбил о его морду и даже не сразу почувствовал.