Не обижайте Здыхлика

Комната была большая и вся в кроватях. Ничего, неплохая комната. Называлась «третья палата». Там на каждой кровати жил какой-нибудь мальчик. И все помнили, на какой кто кровати живет. У меня была кровать номер девять. На нее было постелено все белое. А меня, чтобы я это белое не пачкал, специально повели сначала в комнату без окон, там в потолке были такие дождики, и велели всему-всему вымыться с мылом, и волосы тоже. И пока я мылся, рядом стояла тетка в синем халате и все смотрела, хорошо я моюсь или не очень. А потом дали вытереться полотенцем, оно было маленькое и сразу стало мокрым, но мне все равно сказали вытираться, и я вытирался. Одежды моей мне не дали, а дали какие-то чужие смешные штаны с цветочками и кофту в полосках. Я им говорю: это не мое, а они как рассердятся: еще бы, говорят, мы тебе твое дали, это больница, тут в пижамах надо. Ну надо так надо, я и надел эту пижаму. Я вообще спорить не люблю. А на ноги тапочки дали, а куда мои ботинки дели, я и не знаю.

Потом меня еще повели в какой-то подвал, там сидела очень страшная тетка, и халат у нее был белый. Она и давай у меня в голове ковырять, и еще ногтями скребет, как злобная кошка. Нет, говорит, это недопустимо, чтобы в отделении насекомые, давайте наголо. Я испугался, что меня опять разденут, а другой одежды не дадут, но это они про голову говорили. Опять меня куда-то повели, и там уже был дядька. Он сказал мне сесть на стул, включил такую жужжалку и очень быстро срезал мне все волосы, и еще помазал чем-то вонючим. И тогда меня уже отвели в ту комнату с кроватями, которая третья палата.

Я сразу сел на кровать и стал греться в одеяле. Греюсь, а сам думаю: скорее бы сестренку тоже сюда привели, я бы и ее согрел. Тут пришла очень толстая тетенька и привезла такой серый железный столик на колесах, он весь гремел, как гром, и я все боялся, что сейчас развалится, но он не развалился, а на столике были всякие тарелки с едой, одни с супом, а другие с кашей. И тетенька стала всем раздавать тарелки, и я тоже потянулся, а она меня шлепнула по руке и сказала, что меня еще не поставили на питание, потому что я только сегодня поступил. Я ей сказал, что сегодня еще никак не поступал и ни с кем таким не дрался, но еды она мне все равно не дала. Тогда я ее попросил: вы хоть Сестренку покормите, а меня уж ладно, не надо, а она вся рассердилась, заколыхалась и сказала, что не знает никакой Сестренки, что кого на питание поставили, того она и кормит, как положено, а я раз только сегодня поступил, то должен был еду с собой из дома взять, потому что мне тут не ресторан.

И она ушла, и все ели, а я снова залез в одеяло и все думал: хоть бы они Сестренке дали поесть. И ко мне подошел один мальчишка и тихо так спросил: детдомовский? Я говорю: не знаю, а он мне кусок хлеба сует: ешь давай, говорит, только по-быстрому, и на постель не кроши. Ну я и съел половину – так быстро, как получилось, и все крошки с простыни тоже съел, а другую половину спрятал под подушку для Сестренки – вдруг ей все-таки еды не дадут.

Потом пришла еще тетенька, очень красивая и в очках, и с кучей каких-то белых картонок, а на шее у нее висела такая блестящая штука вроде маленького телефона, чтобы слушать, что там внутри у человека делается. Она подходила к каждой кровати и со всеми разговаривала, а некоторых просила снять кофту и тыкала в живот, и штукой своей слушала. Меня она тоже потыкала и послушала, головой покачала, ничего не сказала и собралась уже уходить, но я ей закричал: вы когда же мне Сестренку приведете? Все тут стали смеяться, а она обернулась, очками как сверкнет: какую такую, говорит, тебе сюда Сестренку, когда она в палате для девочек лежит, а тут мальчики, ты уже большой, пора бы тебе понимать. И ушла совсем. Я тогда пошел к тому мальчишке, который мне хлеб дал: где, говорю, тут эти палаты для девочек? Он рукой махнул: в том, говорит, крыле, как выйдешь, налево, только тебе туда нельзя. Ну мне что на их нельзя, если там Сестренка, мне на их нельзя хоть тьфу и разотри, я вышел из палаты и свернул налево.