Не обижайте Здыхлика

Маленькая-то она больше радовалась. Видно, маленьких-то само небо хранит, бережет их от черного, как цветочки свои любимые от града, от мороза. А как в возраст входить стала, как начала наливаться, будто вишенка на веточке, так и началось. Все просит, что ни вечер, расскажи да расскажи, как ты молодая в деревне жила, да как тебя жизнь обижала, да как детки малые голодали, кушать под окнами просили, да как злые люди работников обманывали. И все-то рассказы эти ей сердце изнутри как кошками дерут, а все равно, ласточка наша, просит, а Клуша что – разве Клуша может деточке своей отказать, Клуша сама плачет, сама и рассказывает. А она, липонька зеленая, и не плачет даже, а глазоньки свои раскроет пошире и смотрит, и слушает, и слушает. И любая другая хоть порадовалась бы: вот хорошо, что у меня-то не так, что я в тепле да в сытости, да богатая, да раскрасавица, а рыбка-то наша только себя терзает, за что, говорит, мне такое, что у меня всё так распрекрасно, и чем же я, говорит, это заслужила, да ничем.

И ведь все-то из нас такое говаривают, да только про плохое. Как стукнет судьба тебя по макушке, так и начинаешь плакаться: и за что же мне, да почему же мне, да ведь не заслужила ж я. А эта всё то же говорит, только про хорошее.

Клуша-то ведь хоть наукам и не обучена, а не дура совсем. Клуша как поняла, что ей помирать скоро, так и додумалась: надо к той черной-то на поклон идти, милости у нее просить для девочки-то нашей, уж позлилась-посердилась на хозяев, и будет, деточке-то за что мукой мучиться, красавице нашей, голубушке. А только кто пойдет-то. Хозяйке только заикнись про ту Коршуниху, она сразу руками машет и слушать не хочет, Клушу гонит от себя, как была ты, говорит, баба безграмотная, так и осталась, а Хозяин так уходит просто, сплюнет, да и уйдет. А не слышали они, что деточка-то наша Клуше говорит, а говорит она вот что: уйду я, Клуша, из дома, буду добрые дела людям делать, а то мне жизни никакой нет. А куда она, рыбка, пойдет, мир вон лихих людей полон, и обманут, и обворуют, и разобидят, а доброе им сделаешь, так вместо спасибо тебя же и поедят вместо каши. Клуша-то людей всяких повидала, Клуша знает. А кто ее, Клушу, слушает.

Думала-думала Клуша и надумала. Стала сама ту Коршуниху искать. Нашла. Ан Коршуниха-то теперь не колдует, не гадает, всё деньги на больных деточек собирает, которых в больницах за бесплатно лечить не хотят. Ну, значит, не совсем сердце-то у нее черное. Клуша тогда вот что сделала. С вечера еды хозяевам напарила-наготовила, девкам-помощницам строго наказала, как греть да когда что подавать, а наутро собрала все свои деньги, что на похороны откладывала, в платок завернула, под кофту сунула, чтоб лихие люди не отобрали, да и пошла на поклон.

Уж и долго добиралась! И на транвае ехала, и пешком шла, и еще в подземелье спускалась, где лестница сама вниз едет и поезда грохочут страшные, тьфу на них совсем. Давно Клуша так далеко из дому не ходила, вон как город-то поменялся, и не узнать ничего. И картинки висят, и фонари светят. Только на улицах как была грязюка, так и осталась.

Прибыла Клуша по адресу, в дверь идет, а навстречу рыжая, тощая, как голодная лисица, да туда ли вы, говорит, да ожидают ли вас. Ан, может, и не ожидают, Клуша ей в ответ, да только ежели хозяйка твоя меня не примет, я вот тут как сяду да и с места не сойду, и ничто меня не стронет, так и помру у вас на крыльце. Аж лисица эта вся перекособочилась. А тут как зазвонит у нее трубка-то эта, которая теперь у всех заместо нормального телефона, а лисица-то трубку к уху себе сует, ага, говорит, какая-то у нас тут полоумная, а не велеть ли охрану, а вот так выглядит да вот сяк выглядит, а уверены ли вы, да может ли так быть, ах, простите, виновата, сейчас, сейчас.

И улыбается Клуше в свои сто сорок зубьев, а пройдите, говорит, за мной, да вот тут присаживайтесь. А Клуша и рада бы сесть, ноги-то так вот и стонут, да в эти кресла-то ихние, низкие да мягкие, как сядешь, так и не встанешь, и не родилось еще такого мужика, чтоб Клушу из такого кресла за руки вытянул. И нет, Клуша говорит, я уж постою, мы люди простые, не гордые.

Ну, ждать-то Клуше недолго пришлось. Как ушла эта лисица-то тощая, так и вернулась. Пойдемте, говорит, ожидают вас.

Завела в комнатку такую махонькую. Хозяин бы, небось, постыдился в каморке такой гостей-то принимать. Клуша как зашла, так и охнула. Стоит в комнате стол, а за столом-то кресло, а в кресле сама Коршуниха сидит. Совсем такая же, как была, и время ее не берет – и сидит ровно, и смотрит молодухой, хотя всё ж таки видно, что не молоденькая. Волосы черные, глаза черные, нос в подбородок смотрит. А сзади, над столом, портрет ее висит, как живой. Словно две их тут.