Не обижайте Здыхлика

Эта красивая девчонка в мохнатых сапожках не далее как вчера, договорившись с подругами, подложила своей сокурснице в сумочку здоровенного живого таракана из столовой, чтобы потом послушать, как та визжит. Этот крепкий, положительный на вид дедок каждый месяц отнимает у своей жены пенсию, а потом выдает по крохам на хлебушек. У всех есть свои стыдные тайны, которые видятся Здыхлику крохотными черными пятнами на радужке. Здыхлик смотрит на эти пятна, и пятна расширяются, показывая ему невеселые картинки.

Здыхлик пожаловался Марку, и Марк дал ему совет – выделять из толпы лишь детей и смотреть в глаза только им. Здыхлик не собирается следовать этому совету. Здыхлику ли не знать, на что способны дети.

Улица представляется Здыхлику расширенным вариантом его собственной школы. По ней ходят люди, которые хоть раз в жизни, но пользовались возможностью пнуть того, кто слабее. Не потому, что этот, слабый, чем-то плох. А потому, что он не ответит. В каждой вольно или невольно подставленной щеке эти люди готовы увидеть место, по которому можно ударить. Каждый – насильник. Или побывал им хоть раз в жизни. Или не прочь им стать хотя бы на секундочку. Толкнуть. Унизить. Ущипнуть. Плюнуть. Вытереть ноги. Они все такие. Простить им всё это – значит простить тех, кто проделывал такие штуки в школе с ним, Здыхликом. Но Здыхлик ничего не простил и даже не собирается, это уж будьте покойны.

И все-таки каждое утро Здыхлик выходит из дому и всматривается в лица, стараясь выполнить задание хотя бы на троечку.

Этим утром почему-то особенно тяжело. Может, из-за погоды. Весна еще совсем ранняя, и характер у нее гадкий, подростковый. Она дерется порывами влажного ветра, проникает мельчайшими капельками воды под шарф, мешает идти, ложась под ноги коричневатой кашей из воды и бывшего льда. Мешает жить, хотя по замыслу должна вроде бы пробуждать к жизни. С нею всем тяжело. Тяжело деревьям, которые старательно набухают почками и пытаются высосать из не желающей оттаивать земли хоть каплю питательной влаги. Тяжело уличным собакам, увязающим грязными лапами в льдистой жиже. Тяжело девочке в голубом пальтишке – она кутает горло в толстый шарф крупной домашней вязки, но в ее теле уже угнездилась недобрая форма жизни, и щеки ее вот-вот начнут полыхать нехорошим огнем, и горло вспухнет изнутри, и начнет шуметь и стучать в голове. Тяжело полной одышливой тетке в красной куртке и шерстяных обтягивающих штанах, по которым прыгают белые вязаные олени, – ее горло уже отболело, и она считает, что легко отделалась, но мелкие, микроскопические сволочи, которых она травила, да недотравила таблетками, по-тихому перебрались в ткань суставов и с аппетитом ее пожирают; не успеет тетка дойти до работы, как ее левое колено начнет вести себя так, будто внутри него невидимые безумцы палят во все стороны из арбалетов. Тяжело крупному мужчине в спортивном костюме – ему страшно, мучительно хочется в сортир, и ведь идти-то осталось всего ничего, но он знает, что там-то, в сортире, и притаилась его мучительница – маленькая острая злобная боль, которая будет резать его ножами там, внизу, когда он совершит робкую попытку выдавить из себя очередную каплю жидкости…

Здыхлик резко останавливается, пытаясь справиться с только что увиденным. На него натыкается крохотная бабка, обзывает его недоноском и даже замахивается сумкой. Здыхлик решительно запрещает себе провалиться в ее злобные зрачки, чтобы хотя бы полюбопытствовать, что можно взять с этой бабки. Это оказывается неожиданно легко. Он широко улыбается в костлявое бабкино лицо, смотрит чуть ниже – и вдруг берет бабку за узенькие твердые плечи.

– Зря вы вчера к кардиологу не сходили, – заботливо говорит он. – Не затягивайте с этим.

И, довольный собой, оставив ошалевшую бабку обтекать на улице, кидается к автобусной остановке.

Как только он поднимается по кованой лестнице, его останавливает рыженькая секретарша.

– Она сегодня не принимает, – нежно улыбаясь, сообщает рыженькая. – Больше того, она выехала по делам. Приходите в другой раз, молодой человек.

Здыхлик улыбается ей так же нежно.

– Зуб мудрости, левый верхний, пора удалять, – говорит он ласково. – А то щеку раздует. Живот у вас болит не от нервов, а потому что едите черт знает что. И задержка тоже не от нервов, вы действительно беременны. А вот обманывать меня не надо, ваши штуки со мной не работают. Дайте пройти.

Здыхлик легонько отстраняет рыженькую, идет по коридору. На полпути оборачивается. Секретарша стоит на том же месте, слегка раскрыв напомаженный ротик.

Здыхлику становится ее немножко жалко.

– Про беременность я пошутил, – говорит он виновато. – У вас с придатками что-то не то. К гинекологу запишитесь.

Ясмин сидит в своем тронном кресле, перебирает, нахмурившись, какие-то бумаги, освещенные настольной лампой. Лицо Ясмин темнее ночи, и волосы у нее как черные змеи.

– Просила же не пускать никого, – бросает она каркающим голосом, не поднимая глаз на открывшуюся после негромкого стука дверь – Какого черта?!