Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище

Когда я гуляла до этого, улицы были пусты, но как только солнце начало садиться и люди узнали о том, что произошло сегодня, то поток людей увеличился, некоторые останавливались, чтобы поздороваться, другие проходили мимо и поворачивали шеи, чтобы взглянуть на незнакомку, приехавшую к ним в деревню. Даже за большую пачку денег я не смогла бы стереть с лица глупую ухмылку. Вскоре подъехала еще одна машина и припарковалась за автомобилем Теодороса, и, хотя она выглядела чересчур маленькой, оттуда выбрались шесть человек – женщина, мужчина и целая армия детей. Женщина была ростом метр шестьдесят пять, тонкая черная майка облегала ее торс, каштановые волосы были собраны в беспорядочный хвост. У нее был деловитый, рассеянный вид матери, которая одновременно решает кучу вопросов и организует свое семейство. Георгия представила ее как Ирену, одну из ее дочерей, и когда та сказала по-английски: «Привет! Никогда не думала, что встречусь с тобой», – я готова была расцеловать ее ноги, обутые в сандалии. Впоследствии выяснилось, что она уже какое-то время совсем не говорила по-английски – судя по ее глазам, она подбирала слова, языковые шестеренки проворачивались со скрипом – но ее присутствие в доме сразу же сняло барьер, нависший над нашей встречей.

Муж Ирены, как и многие греческие мужчины, которых я встречала, носил белую рубашку, почти все пуговицы которой были расстегнуты, и поначалу выглядел очень серьезным – у него были морщинистый лоб, проницательные глаза, – но он быстро рассмеялся, быстрее, чем остальные члены моей семьи, и в нем была легкость, создававшая большую приятность в общении. В течение вечера он проверял, как я, кивал и спрашивал: «Хорошо?» – и эта доброта по мелочам казалась такой щедрой, что я быстро решила, что он один из самых добрых людей, которых я когда-либо встречала.

В целом я неравнодушна к детям, и все четверо их детей были без сомнения очаровательны, но их старшая дочь Хлоя, огненно-рыжая восьмилетняя девочка с сумочкой размером со все ее туловище, мгновенно стала моей подружкой. Каждый раз, когда я смотрела на нее, она смотрела на меня и удивлялась, что я приехала из Америки. В школе она уже немного выучила английский, и ее мать поощряла ее к разговору со мной, но первый час она провела, сидя на стуле в паре сантиметров от моего, уставившись на меня и быстро отводя взгляд, когда я в ответ начинала смотреть на нее. Когда она наконец набралась смелости и заговорила со мной, каждый ее слог был растянут и прерывался только на вспышки смущенного хихиканья.

– Ты-ы-ы (хи-хи) о-о-оче-е-ень кра-а-аси-и-ива-а-ая-я-я (хи-хи).

– Эфхаристо, – с улыбкой ответила я.

– Нет, нет! – сказала она. – Говори по англи-и-ийски.

– Охи, – сказала я и щелкнула языком, подняв брови.

Неожиданно для себя я попала в обратную ситуацию: девочка хотела, чтобы я говорила по-английски, а я игриво отказывалась, отвечая ей только по-гречески. И в этом выборе заключалась какая-то иная сила. Когда я отказывалась говорить с отцом на его родном языке, во мне говорила злоба. А здесь я как раз хотела быть включенной в жизнь вокруг. Больше, чем когда-либо, я хотела сейчас быть настоящей гречанкой.

Ирена встала, чтобы налить мне еще вина – вечно они что-нибудь подливают, – и спросила, показывая на своего брата Теодороса:

– Ты его помнишь?

Я улыбнулась. Искалеченные Барби, разбитые виниловые пластинки и та чертова куртка с рекламой песни «Триллер» Джексона.

– Да, – сказала я и сделала паузу. – Он был плохим мальчиком, – добавила я по-гречески.

Они засмеялись, причем все, кроме Теодороса, который выдавил из себя кривую полуулыбку. За все время, что я там была, я ни разу не видела, чтобы он улыбался. Может, это просто не в его манере.

А потом речь пошла о таких обыденных вещах, что я с тем же успехом могла сидеть на обеде в честь Дня благодарения в Нью-Джерси.

– Ты замужем? – громко спросила Георгия, скорее обвиняюще, чем с интересом. Все присоединились к ее вопросу, чтобы посмотреть на меня. Неудивительно, что я помню только ее, а не ее сестру Деспину; Георгия была похожа на быка своей шириной, крепкостью и нравом, она то и дело взрывалась. Я практически никогда не могла определить, когда она действительно злится, чем-то взволнована или просто громко говорит. Десятки раз мне казалось, что она сердится на кого-то, но потом она разражалась смехом, все ее туловище начинало трястись. Можно подумать, я ожидала этой странности, обусловленной генами, потому что много лет стояла рядом с отцом, когда он точно так же болтал с другими греческими взрослыми, и все его повышенные тона завершались веселыми хлопками по спине.