Он и есть – и стул и слуга. Только у двух господ… Вчера в словах царицы он уловил лишь личное: государыня болезненно относилась ко всему, что ущемляло ее престиж; а тут жена премьера Ольга Борисовна открыла у себя салон, куда на приемы сановники должны были являться при лентах, орденах и шпагах – как в царский дворец. Александре Федоровне, конечно же, донесли. Она заметила: «Ну что ж, было две императрицы в России – теперь будет три…» Она ревновала и к Марии Федоровне, вдовствующей императрице, матери Ники. Но терпеть некоронованную претендентку!..
Однако теперь, после разговора с комендантом, Додаков по-другому воспринял язвительные слова царицы. Тут дело сложней. Судьба шефа, видно по всему, предрешена… Своей карьерой Виталий Павлович обязан Столыпину: за какой-то год министр поднял его из ротмистров в полковники, из охранного отделения – во дворец. Да ведь не за красивые глаза: разве не он подготовил блестящий доклад о Лисьем Носе, не он ли успешно выполнил задание в Париже? Продвигал бы его Столыпин, если бы Виталий Павлович не был ему нужен? И если завтра всесильный министр утратит свою силу, что ждет Додакова? Прозябание в департаменте на третьих должностях, потому что новый шеф всегда приводит своих фаворитов. И для Столыпина, и для Дедюлина Виталий Павлович – стул, на котором удобно сидеть, слуга для мелких поручений, а того точней – пешка, которую передвигают в игре, когда же она оказывается не на том квадрате, сбрасывают с доски… Столыпин умен, Дедюлин болван. Однако министры уходят и приходят, а царский двор остается. Все блага исходят, отсюда, из дворца. Признательность? Человеческая благодарность?.. Виталий Павлович не сентиментален. Главное: точный расчет. Четкий ум Додакова высчитал с математической безукоризненностью: будущее его – с флигель-адъютантом.
– Жду приказаний, ваше высокопревосходительство!
– Ответ, достойный офицера, – мрачно усмехнулся комендант. – Отныне будете сообщать Столыпину лишь то, что велю я. – Он сделал паузу и добавил: – Или генерал Курлов.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Они сидели в глинобитном сарайчике. Здесь было сумрачно, душно, но не так изнурительно жарко, как снаружи. За распахнутой дощатой дверью, в полуверсте, за нагромождением бочек, цистерн и труб, сверкало море. Слева, у самого берега, поднималось угрюмое здание тюрьмы.
– Мечтал окунуться в Каспии, – с сожалением проговорил Антон.
– Здесь залезешь в воду беленький – вылезешь черненький, – отозвался Камо.
– Все равно… Да только с моими отметинами первый городовой сцапает. – Путко вздохнул. – Ты-то скоро выкупаешься да назагораешься на дальних берегах!
На рейде стояли суда разных стран. На одной из этих посудин и поплывет Камо.
– Читал? В Португалии революция! – Тер-Петросян потряс «Кавказской копейкой», которую только что принес из поселка сын Мамеда-али. – Провозглашена республика! Король Мануэл бежал!
Антон выхватил у него газету. Вся первая страница была заполнена сообщениями из Лиссабона: «Отменены исключительные законы», «Провозглашена свобода печати», «Папа римский отозвал своего нунция, а все прелаты примкнули к республике…»
– Революция и республика! Вот бы куда махнуть! Знал бы раньше, что там будет такая заварушка… – огорченно сказал Камо.
– Раньше бы удрал из больницы?
– А что? Ради такого дела!.. Знаешь, я с самого детства мечтал о приключениях. Какие путешествия совершал! Индия, Гавайи, Барбадос!
– Врешь!