Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Его впускает Анжелка. Она всё в том же синем платье, но теперь оно сидит на ней гораздо лучше. Анжелка похудела, и лицо у неё гладкое и красивое, как в шестнадцать лет.

В памяти всплывает фамилия Анжелки – Зинченко.

Из комнаты появляется Ракитина. У неё снова рыжие косы и нелепое платьице в клетку. Она говорит:

– Жалко Зинченко.

Вступает Белинская. Губы у неё ещё узкие, а волосы пышные и кудрявые.

– Думала, в золоте ходить будет, а он её сначала забил насмерть, а потом порубил, как котлету. И ещё делал вид, что ищет её, бедную, со всеми. Плакал на камеру, сука…

– Вот билет, – Анжелка протягивает ей листочек. – Через Кишинёв. Там опасно, но иначе никак. Надо ехать. Прямо сейчас. Кира, слышишь? Прямо сейчас!

… Пятно превращается в лампу. Лампа круглая и похожа на стрекозиный фасеточный глаз.

Стрекозы кружат над прудом. Краски дня смягчаются, желтеют, как старый лак на картине, с огородов тянет дымом. Дедушка сидит рядом, вытянув больную ногу.

– Пора возвращаться, – говорит он. – Мама ужин приготовила. Пора возвращаться.

Кира открывает глаза.

На Комсомольской напротив Иоанна Милостивого

Посёлка, в котором я появилась на свет, больше нет. Остались улицы и дома, горбатые скамейки на бульварах и ржавые автобусы в парках. Мой посёлок, не думайте, призраком не стал, как какая-нибудь Припять. Люди по-прежнему топчут заплёванные улицы, заглядывают в грязные окна, не замечая странного налёта, куда более опасного, чем радиоактивная пыль. Налёт забвения. Песок, которым заносит посёлок, из которого я родом. Или пепел?

Электричка возвращает в прошлое: серые скамейки, тусклые окна, за которыми нехотя занимается рассвет, пышущие болезненным металлическим жаром печи. Я люблю сидеть у окна – это создаёт иллюзию перемен.

Улица, на которой я жила, называется Комсомольской – её не успели переименовать или не придумали ей подходящего имени. Возможно, попросту забыли, как и про весь наш посёлок с чересчур оптимистичным названием.

По Комсомольской ходят в школу дети, которые и знать-то не знают, что такое Комсомол. Одна девочка в автобусе при мне обнаружила в нём два верных корня – «ком» и «мол», но ошибочно возвела их к «коммерции» и «молоку». Пытливая девочка. Думающая. Я в её годы собирала бутылки в бабушкину авоську и носила на задний двор универсама, чтобы купить себе жвачку и леденцы. А говорят, что молодёжь мельчает…

Я ещё по складам читала, когда Клуб нашего Мачтопропиточного завода неожиданно пророс в небо золочёной маковкой и сделался Церковью Иоанна Милостивого. История повторялась в виде фарса, отражаясь в кривом зеркале вечности: клубы забирали под храмы.

Иоанновская церковь оказалась неожиданно уютной. В её ладном и ладанном полумраке я чувствовала потребность любить ближнего. С нами, детьми девяностых, такое случалось не часто.

Оглядываясь назад, я иногда задаю себе вопрос: как я выжила? Со мной бывало всякое. Довелось, например, по весне тонуть в бурой вонючей Святке – не тонуть даже, а увязать в болотине под берегом. В ту минуту я заботилась больше о новеньких красных сапожках, блестящих, как пластмассовый шарик, чем о своей жизни. Мама отругала меня за то, что от сапог несло канализацией, хоть я и полоскала их в луже одеревенелыми руками больше часа.

В другой раз из-за бетонных блоков долгостроя, похожих на костяшки домино, выскочил – прямо на меня! – парень со звериным лицом. Перекошенный рот мелькал над сбитым шарфом, в глазах плескалась бочажная тьма, изо рта несло прокисшим молоком. Он рванул меня за ворот овчинной шубы. Взвизгнув, отлетела пуговица, и холод ущипнул меня за шею. В наших шубах было тесно и душно, как в гробиках. Руки-то не поднимешь, не то что бежать… Я орала и билась в его руках, а он шептал скороговоркой, что мне будет только лучше, если я успокоюсь.

Наконец, оставив лохмы поношенной цигейки в его скрюченных ломкой пальцах, я вырвалась и понеслась прочь, давясь слезами… И снова мама ничего не заметила, а я побоялась сказать.

Наши мамы говорили, что мы не должны вляпываться в неприятности. Беды, говорили они, случаются с теми, кто не слушается родителей и ведёт себя плохо. Выходит, я вела себя ужасно, раз со мной такое стряслось.

Мы жили типичным «бабьим домом»: бабушка, мама и я. В Кривом Роге была ещё прабабушка, которую я видела всего однажды. Мне хватило: жёсткая, угловатая, с безгубым лиловым ртом, она равнодушно пялилась поверх моей головы. Казалось, видит что-то, нам недоступное.

Прадедушка, говорила мама, не вернулся с войны: встретил на фронтовой дорожке молодую и красивую, не обременённую тремя голодными ртами и килой в брюхе. Бабушке эта история отчего-то не давала покоя. Она, старшая, помнила отца лучше всех и не хотела признавать его предательство. Бабушкину правоту подтвердили справкой с печатью Подольского архива: прадед пропал без вести, сгинул в котлах сорок первого, но этой бумаги прабабушка так и не увидела. Я думаю, что и жирный фиолетовый треугольник ЦАМО не переубедил бы прабабушку – не хотела она верить в его смерть.