Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Ну, а потом была эта драка. Та самая. После которой всё закончилось. Про неё вы и сами всё знаете. Крови-то было, крови… Кто её, интересно, вытрет? Увидеться с Гавриком и Глашей мне не разрешат, конечно, больше? Ну да, ну да, понимаю. А закурить не дадите? Да-да, извините, понимаю, не положено. Я же у вас тут в первый раз, ха-ха.

В ту дверь проходить? Вы не скажете по секрету, Паша, ну, который сгорел, он там? А, вам нельзя это обсуждать… Простите. Закурить точно нельзя? У нас на Комсомольской говорили, что лучшее средство в любой ситуации – выкурить сигу. Ну, сигарету. Всё-всё, поняла, извините. Иду.

Можно вас кое о чём попросить? Если у вас тут вдруг зациклено всё, если задумаете меня обратно возвращать… можно мне снова туда… ну, на Комсомольскую? Напротив Иоанна Милостивого…

Презумпция вины

Комната жарко натоплена. Мама читает вслух, и мы с Иркой, уютно подоткнув одеяла, лежим в кроватях. Я разглядываю вышитого крестом оленя, висящего над моим изголовьем.

– Пора спать, – мама захлопывает книгу и касается прохладной ладонью моего лба. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – гнусавлю я, хотя на самом деле мне очень жарко. Не подавая виду, я только глубже зарываюсь в одеяло, представляя, что это сугроб.

– Ладно, спи. Если станет хуже – обязательно разбуди. Слышишь? – мама гладит меня по волосам.

Она наклоняется для поцелуя, и я чувствую, как сквозь аромат дешёвого шампуня пробивается запах пота и коровника. Теперь мы все так пахнем.

Мама переходит к Иркиной постели: поправляет подушку и одеяло, щупает лоб. У сестры жара нет, и мама облегчённо вздыхает – с двумя больными ей было бы куда сложнее.

– Спокойной ночи, девочки, – говорит мама и протягивает руку к выключателю.

В зеркале мелькает её лицо. Кажется, мама совсем не хочет уходить из этой комнаты, где тепло, спокойно и безопасно. «Тырык», – щёлкает выключатель, и лампочка под потолком гаснет. Я закрываю глаза, но ещё некоторое время вижу под веками кудрявый волосок нити накаливания.

Скрипят ступеньки. Лязгает задвижка на входной двери, хлопает дверь родительской спальни. Иногда мне кажется, что это комната Синей Бороды, и больше мама оттуда не выйдет.

Всё изменилось всего-то два года назад – целых два года! Ирка, конечно, ничего не помнит: для неё отчим, которого мы должны называть папой, а иногда даже папочкой, существовал всегда. Может быть, именно поэтому к ней он относится лучше, чем ко мне.

Фамилия отчима – Светлов, но из светлого у него только неряшливые седые лохмы. Не помню его довольным, вечно сердит, и разозлить его может что угодно: скрипучая половица, лужица талой воды, натёкшей с ботинок, подгоревший ломтик картошки в тарелке. Зимой он целыми днями сидит перед телевизором, пока мама мечется между кухней и пуней – так он называет крытый двор. Мама не любит деревенских слов, ей даже слово «мусорка» режет слух, но выбирать не приходится.

Мы живём не в деревне, как можно было бы подумать, а в садоводстве «Скороход», и Светлов – председатель «всей этой музыки». За те семь лет, что прошли с его первого избрания, он успел сколотить небольшой капиталец, обзавестись скотиной и… нами.

Маму он встретил на вокзале в Питере, где она по вечерам убирала мусор, отработав день в школе. Она как раз остановилась возле края платформы, раздумывая, не шагнуть ли вниз, когда электричка подойдёт ближе, но у вокзала поезда замедляли ход, и мама боялась остаться калекой.

Светлов тронул её за плечо – не робко, а по-хозяйски, и почему-то маме это понравилось. Они встретились в начале марта, а первого мая мы переезжали на грузовике в «Скороход». В кабине нас было пятеро: водитель, Светлов, мама с Иркой на руках и я. Перед постами ГАИ Светлов толкал меня в бок, и я пригибалась, чтобы меня не заметили инспекторы.

Нашу квартиру пришлось продать, чтобы расплатиться с отцовскими кредиторами и сделать дом Светлова пригодным для жизни.

Однажды Ирка спросила, помню ли я отца. Я закрыла глаза и легко представила пушистые усы, что щекотали меня перед отходом ко сну, и жёлтые от табака пальцы. Остальное расплывалось, как на экране старого телевизора. Зимой 1995 года папа не вернулся с работы домой, а наутро, спускаясь по чёрной лестнице, мама споткнулась о его окоченевшие ноги. Бабушка говорила, что отца убили из-за меховой шапки, но мама, возможно, знала больше.

Потом были похороны – их я вряд ли когда-нибудь забуду. В квартире толпились чужие шумные люди: одни пили водку, другие – сердечные капли. В крематории бабушка подталкивала меня к гробу: «Поцелуй папу на прощание», пока я не завизжала. Мама взяла меня за руку и отвела в сторону: «Не надо, маленькая она ещё».

Меня знобит. Синие тени скользят по глупой оленьей морде – это ветер качает яблони во дворе. Мне страшно.

Ступени лестницы ноют под ногами. Я собираюсь войти в комнату Синей Бороды, но краем глаза замечаю движение за приоткрытой кухонной дверью. Мама стоит в темноте, и холодный лунный луч высвечивает белую сорочку.

– Мама, тебе не холодно?