Не причеловечиваться! Сборник рассказов

Светлов швырнул ложку в тарелку. На дне оставался бульон, и жирные брызги попали на живот, обтянутый белой рубахой.

Лицо мамы окаменело. Она встала, собрала тарелки и понесла их в кухню. Дзынь! Дзынь! Казалось, мама нарочно кидает приборы с высоты в металлический таз.

– Прекрати! – закричал Светлов и ринулся в кухню, но, споткнувшись о порог, едва не упал плашмя. – Идиотка!

– Мы уедем, хочешь ты этого или нет, – спокойно проговорила мама за занавеской, – напоминаю, этот дом – мой. И по документам, и по факту. Ты перестроил свою халупу на деньги от продажи моей квартиры!

– Сука-а!

Он бросился не к маме (на всякий случай я схватила нож), а во двор.

– Сука-а!

Зимой в «Скороходе» можно было орать, сколько угодно – всё равно вокруг на целые километры ни одной живой души. Ирка встала из-за стола и демонстративно ушла наверх. Я собрала оставшуюся посуду и понесла мыть.

Утром следующего дня мама появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь.

– Тварь, – прошипела я.

Мама приложила палец к губам.

Завтракать Светлов не стал – уехал в райцентр. Ирка сказалась больной и просидела весь день в спальне.

По-декабрьски быстро стемнело. Я предложила маме спать у нас, но она отказалась.

Я долго не могла уснуть. Олень таращился на меня глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон я услышала тарахтение «нивы» – приехал Светлов. Я хотела послушать, что будет, но не смогла заставить себя встать с кровати. Тяжёлый, как угар, сон спутал меня по рукам и ногам.

– Просыпайся!

Я открыла глаза. Хмурое утро таращилось в окна. Мама стояла надо мной простоволосая, но в ватнике. Губа у неё опять кровоточила.

– Что случилось?

На секунду мне показалось, что она сейчас скажет: едем в город, кончились наши мучения. Я даже не подумала, что ехать нам некуда.

– Папа пропал.

– В смысле? Он же вроде приезжал ночью.

– Приехал пьяный, потом мы повздорили, и он вышел во двор. Я слышала, вроде заводил машину. Уехал – и нет его.

– Догоняется где-то, – со злостью сказала я.

– Может быть.

На стол собирали молча. Ирка сделала бутерброд и ушла наверх. Мы с мамой позавтракали, не произнеся ни слова. Обуваясь в сенях, чтобы вынести помои, я заметила, что мамины валенки на резиновой подошве испачканы в песке. На дворе у нас песка не водилось, да и в огород мама ходила в старых валенках… Повинуясь странному импульсу, я взяла тряпку и тщательно обтерла валенки.

Мороз крепчал. Звеняще-чистое небо висело над безжизненным «Скороходом». Впервые мне стало страшно от того, что мы здесь одни, и никто не придёт на помощь.

К обеду Светлов не появился. Я разогрела еду, но кусок не лез в горло. Мама прикоснулась к моему лбу, но я раздражённо сбросила ладонь.

В сумерках застучали у ворот. Мама ходила за скотиной, и открывать пришлось мне. Явился участковый – в полинялом ватнике я едва его узнала.

– Пфуй, не проехать, всю ночь снег шёл. Машину бросил на въезде, – пробурчал он вместо приветствия, а потом, словно, спохватившись, спросил, – войти можно?

Мама выпорхнула в сени:

– Ой, Пётр Фёдорович, здравствуйте. Чайку? Мы как раз собирались.

– Не до чаю, Ксения, не до чаю.

– За пьянку, что ли, мой загремел?

Я в очередной раз удивилась тому, как мама умела подстраиваться под собеседника. Стоило ей захотеть – и она начинала говорить, как заправская деревенская баба.

Улыбка сделала мамины ссадины заметнее. Не укрылись они и от глаз участкового – он покачал головой:

– Сильно он вчера нагрузился?

– Да, в дрезину. Как видите, пыталась удержать – получила.

– Ладно, что вокруг да около ходить, – зло сказал участковый, – в карьере Светлов. Доездился, прости Господи, – и добавил совсем тихо, – погиб он, Ксюш.

Улыбка погасла. Мамино лицо превратилось в маску скорби, но я – только я! – успела заметить, как на секунду, одну крошечную секунду, промелькнуло странное выражение… удовлетворения? А потом из глаз покатились слёзы.

– Поехали опознавать, Ксюша, – сказал участковый.

Он снял с крючка ватник и набросил маме на плечи:

– Застегнись, там мороз.

Я ринулась подавать ей валенки. Под ними остались влажные следы, но в суете и полумраке сеней их никто не заметил. И снова на мамином лице мелькнула тень. Она посмотрела на меня… с благодарностью?

– Я скоро, – и клюнула меня в ухо холодными губами.

Я допила остывший чай, машинально ополоснула кружку и поднялась наверх. Ирка умиротворенно сопела, и я не стала её будить.

Светлов в карьере. В песчаном карьере.

Фонарь над крыльцом очерчивал желтый круг на заснеженном дворе. В окно была видна баня, огород, высокий забор, а за ним – непроглядная тьма, в которой прятался зубчатый лес.

Гибель Светлова признали несчастным случаем. Весной мама выгодно продала наше хозяйство, и к началу нового учебного года мы вернулись в Петербург. Ирка привыкла к большому городу куда быстрей меня, завела подруг, записалась на танцы. Я предпочитала сидеть дома или в библиотеке. Мама снова стала учительницей. С зимы она почти не изменилась, только чуть поправилась.