Не с того конца

-- Дорогие отцы и братия, -- обратился хозяин к гостям. -- Буду откровенен: полагаю, вы удивляетесь характеру нашего необычного сегодня собрания. Признаюсь, удивляюсь и я. Удивляюсь, может быть, даже больше всех вас вместе. Только удивляюсь не тому, что как и почему мы сегодня собрались не официально, а дружески и семейно, а удивляюсь тому, как это могла быть, что мы, пастыри, никогда не собирались братскою семьею. Больше всего должно быть за это стыдно мне, вашему архипастырю. Вы, если бы и хотели, -- не могли бы сами придти ко мне, а я, хотя и мог бы вас пригласить, -- не думал об этом. Я не обращался с вами, а переписывался. Был не старший брат ваш, не отец, не друг-наставник, а начальник, чиновный генерал. Каюсь, отцы и братия. Винюсь. Простите. Велико наше пастырское дело, а мы все так мало питаем его, мало думаем о нем, так, скажу прямо, по совести, скверно к нему подготовлены. Из всех первый есмь аз. И благодарение Богу, что Господа! хотя и поздно, но открыл очи. И понял я, как я слаб, как слабы мы все, как нужна нам взаимная братская поддержка. Пусть же сегодняшнее наше собрание не просто будет общим чаепитием, а первым братским пастырским собранием. Помолимся, чтобы Общий наш Пастыреначальник, Иисус Христос осенил нас Своей благостной рукой. И преосвященный Иоаким, обратясь к иконе Спасителя, чистым, звенящим от внутреннего напряжения голосом запел: "Днесь благодать Святаго Духа нас собра".

По всему собранию прокатилась какая-то духовная волна. У всех дрогнуло сердце, и толпа духовенства, как один человек, подхватила:

-- Благодать Святаго Духа нас собра.

Сколько раз в жизни они все пели эти слова, а большинство только сегодня впервые почувствовало всею душою, что их действительно собрала благодать Святого Духа.

После такой молитвы забыты были и чай, и закуска. Пошли общие и частные разговоры. И, Боже, что тут говорили! И как говорили! Людей было не узнать. Как вдруг у людей много нашлось что сказать. Как, видимо, много наболело! И с каким чувством все говорилось! Какой язык явился! Какие слова! Сколько жару души! И все это лежало годами скрытно. Таилось. Глохло. Гнило. Отравляло душу.

Преосвященный Иоаким слушал все, смотрел на обновленные, загоревшиеся лица широко раскрытыми глазами и не столько радовался происходившему, сколько сокрушался за минувшее.

-- Боже мой, Боже мой! -- вздыхал он про себя. -- Какой грех мы творим, старшие! Какой ответ дадим Богу! Такие силы таятся в пастырстве, просятся, рвутся на живое пастырское дело, а мы только циркуляры пишем, канцелярщину разводим, чиновничеством занимаемся, из живой Христовой Церкви ведомство делаем.

Беседа становилась, что далее, то оживленнее и кончилась под вечер, около пяти часов. Расходились большею частью в светлом, приподнятом настроении. Один соборный протоиерей, кафедральный настоятель, человек грузной фигуры, молчал и только порою, слыша то или другое горячее слово, ехидно улыбался.

-- Что змеишь улыбкой? -- спросил его сухонький старичок-священник, -- бывший товарищ по студенчеству, оставшийся, несмотря на все гонения и неприятности, до старости пылким идеалистом, верящим в любовь и правду и в торжество их.

-- Смеюсь, брат, глупости человеческой. Забавно глядеть, как люди миры собирала ются переворачивать. Владыка-то отличиться хочет. Пробовал так, -- не вышло. Теперь он пробует этак. А наши дураки, как рыба глупая, и обрадовались. Головой прут. Что ж, лезь головой. Шишку получишь. Только я, брат, в сторонку. Подальше от властей, голова целей.

Сухонький старичок рассердился, накинулся:

-- Эх ты, отец протопоп! Широкий у тебя лоб, а душа узенькая. Да и та жиром заплыла. Что ты лукавишь, языком чёрта тешишь? Не голову бережешь, а благоутробие свое охраняешь. Ишь мамон нарастил. Еле себя носишь. Где ж тебе тут тяготы других носить, пастырскому деланию сочувствовать? Сам всю жизнь на боку пролежал, жвачку жевал и других к тому же клонишь. Чтобы не было самому зазорно! Эх, ты... -- старичок плюнул с досадой и свернул в переулок.

Дело одним собранием не кончилось. Преосвященный приглашал к себе, сам охотно ездил на собрания в квартирах того или другого батюшки. Старики-протоиереи ворчали:

-- Не дело. Архипастырь должен иметь авторитет. К нему обязателен трепет. А какой тут трепет, коли он каждого ласково по плечу треплет, в гости к тебе ездит.

В епархии тоже повеяло новым духом. Грозы уже больше не было. Трепет пропал. С архипастырем ездила не гроза, а общий любящий отец.

В селе не было ни одного члена причта, к кому не зашел бы преосвященный Иоаким. Дьячок, просфорня, старый заштатный дьякон, вдова священника, -- всех навестит владыка. И всех обласкает. Распросит о житье-бытье, утешит, даст, где три, где пять, где десять рублей на хлеб, на чай и сахар, детям на обувь. У всех многодетных вдов, дьякониц и матушек, появились коровы. В иной большой семье -- и две. Детишки-сироты, похлебав молока досыта, молились за преосвященного Иоакима.