Не с того конца

Сын-архиерей почтительно склонил голову, и старик своей грубою мозолистою рукой молитвенно перекрестил архиерея. Преосвященный снова, было, кинулся с объятиями к отцу, но старый пономарь опять остановил:

-- Постой, сынок. Ты благословил меня, я благословил тебя, теперь вместе оба благословим Того, Кто старого пономаря благословил сыном-архиереем, а тебя благословил на твое высокое служение.

Старый пономарь поднял голову к небу и бледными, бескровными губами стал шептать молитву. Молитвенное настроение охватило и сына-архиерея. Он только теперь, здесь, на поляне, пред лицом отца, старого пономаря, понял осязательно, как в самом деле высоко поднял его Господь! Да высоко не положением только, а высоко по обязанностям. Отец, старик, нянчивший его на руках, таскавший его, случалось.; за вихры, и тот склоняет перед ним. свою седую, славную, честную, добрую голову. Ждет от него и через него, архиерея, милости Божией. Просит благословения... Благословения?.. Просит благословения?.. И не один отец просит благословения. Вся паства, все отцы Иваны, Макарии и Николай.: все их духовные дети, все они ждут и просят от него благословения. Тысячи живых душ ждут благословения. Вся жизнь просит благословения... Благословения?.. Какое великое слово!... Благослови! Будь нашим благословением. Войди в нашу жизнь благословением. Принеси с собой нам, жалким, скорбным, гневным, грязным и греховным, благословение Бога. Научи и дай нам силы, укрепи нас благословлять Бога нашею жизнью. И дай нам все это благословением, все с благословением... Дай благословение!... А я слал циркуляры. Будь благословением!... А я был грозою.

Эти мысли вихрем закружились в голове преосвященного, и словно огонь, сошедший некогда с неба на жертву Илии, очистил сердце Иоакима в жертву, угодную Богу, и у него вырвалось вслух:

-- Господи, благослови меня! Благослови благословения моих слабых и нечистых рук.

-- Да будет имя Господне благословенно отныне и до века, -- заключил свою и сыновнюю краткую молитву старый пономарь.

В саду было тихо, светло, тепло. Пахло липами. В комнаты идти не хотелось. Преосвященный Иоаким и остался в саду, а служкам велел идти готовить чай.

-- Как же я рад, батюшка, что вы приехали, наконец, ко мне, -- взял владыка отца за руки и посадил подле себя на скамейку. -- Вот было бы счастье, если бы вы совсем у меня остались.

-- Нет, сынок, Это неспособно. Тесно мне тут у тебя. Хоромы большие, просторные, а жить тесно. Душе, то есть, тесно. Не с кем ни поговорить по душе, ни просто покалякать. К кому ни ткнешься, -- все норовит угодить тебе, а в глазах так и написано:

-- Запомните, сударь. Заметьте и перед владыкой отличите. Стараюсь, служу.

И все служат, угодить норовят, а за угожденье подачки чают. Словно холопы все. Ни одного простого человека нет. И тот служка, и этот служка, а люди как будто и с весом. Положение-то большое, а душа маленькая-маленькая. И как подумаешь, что эти маленькие души силу здесь большую имеют, делами верховодят, судьбу больших тысяч людей решают, -- тяжело, сынок, на душе становится.

Три дня я здесь только, а нагляделся, наслушался много. Не дело, что здесь делают. Не Божье дело. У меня на пчельнике лучше. Каждая пчелка в улей каплю сока с цветов несет. Ну, а здесь, сынок, прости глупого пономаря, нет ни пчелок, ни меда. Оттого и сладости нет тем, кто приходит сюда. Да и вам здесь не сладко жить.

-- Да, батюшка, не сладко! Ох, как не сладко!

-- Чую, сынок. Понимаю. Я гость, и то горько, а ты ведь хозяин. Всему делу голова. Ты -- матка в здешнем улье. С Божьей-то душой здесь с голоду помрешь. Затоскуешь сердцем о Божьем меде. И будь, сынок, моя воля, -- не я бы остался у тебя, а тебя бы позвал к себе. Сказал бы: "Поедем, сынок, на мой пчельник. Люди у нас простые, хорошие. Темные только. По простоте там с ними и поживи. Как апостолы жили".

-- Невозможно, батюшка, -- со вздохом произнес преосвященный. -- Не такое мое положение. Я не волен в себе. Я стеснен, батюшка, больше вашего.

-- Знаю, что невозможно. Понимаю и тесноту твою. К тому и говорю, что как люди все это запутают, закутают, стеснят. Дело-то Божье широкое, просторное, а простора душе для этого дела люди и не дают. Вот и ты, сынок. Место-то твое высокое. Видно далеко. Летать-то бы тебе след свободно, а ты то к хоромам твоим, то к карете прикован. И выходит, ты и сам не свободен.

Умный старик попал сыну в больное место, и преосвященный, забыв о чае, излился отцу в жалобах. Он говорил старику и о своих стараниях, и о неудачах, и об отчаянии, которое, наконец, начинает охватывать его.

-- Что же, батюшка, делать дальше? Я ума не приложу, -- кончил преосвященный.'

Старый пономарь слушал рассказ о неудачах внимательно. Не перебивал ни словом, ни вопросами. Он только покачивал" головой да приговаривал:;

-- Так, так!... Именно, так... Как раз так. Все это так.

Когда сын, наконец, спросил: "Что же дальше? Я ума не приложу", -- тогда старье пономарь поднял глаза на сына и долго смотрел ему в лицо, думая что-то, а потом заговорил: