-- Простите, ваше преосвященство, что я приглашаю вас сюда, -- пропуская гостя вперед, сказал о. Иван. -- Здесь, в стороне, нам удобнее будет говорить. Да у меня тут и слово легче пойдет с языка. Это жилище моей души. Там, по ту сторону сеней, я живу телом, а здесь -- душой. В жилых комнатах тесно, дети везде, сосредоточиться нельзя. Я и приспособил себе кладовку. Тут я и думаю, и молюсь, и сил у Милостивого Спаса набираюсь. А много в нашем месте надо сил, владыка. Заболотьем прозывается наше место. Болота кругом. Вон, и перед окном они. Самая и жизнь здесь -- болото. Была, по крайней мере. Теперь, слава Богу, попросохло. Солнышко дошло до людей. А что раньше было! Край глухой. Заброшенный. Невежество, нищета, грубость. Одичалый народ. Девятнадцать лет я здесь, и что я пережил? Как только вынес? Человеку не вынести, -- Бог помог. Первые годы, хотел бежать отсюда, думал проситься на другое место, а потом рассудил:
-- Что же, начать сушку болота я начал, -- а потом бегу? Кто же кончать станет? Или опять людям валиться в болото, Я-то ведь, хоть кое-как, а свыкся, новому же наново привыкать.
Так и остался. А теперь уж и тянуть недолго осталось. Кровью харкаю. Я болота сушил, -- болота меня высушили. И, вот, как мы тут с болотами на земле и с болотами в человеческом сердце маемся, -- этого никто не видит... Вы, ваше преосвященство, гневаться изволите, почему я проповедей не пишу и благочинному не представляю. Какие же у меня могут быть проповеди? Как я их писать буду? чем? Поглядите мне на руки. Разве это пальцы? Это грабли. Девятнадцать лет они заскорузли о соху на поле, о косу на лугу, о лопату на болотах, а вы вдруг:
-- Проповеди пиши!
Вы бы мне еще предписали симфоний на рояли играть, концерты давать. По моим пальцам это все равно будет, как раз.
-- Ну, не можете писать, -- говорили бы так, -- вставил преосвященный Иоаким, недовольный длинною речью о. Ивана.
--
-- Подай проповеди! Отчеты благочинному.
По нашим местным проповедям нет отчета. Позовут тебя к умирающему: человек среди болот сам оброс мохом. от тут и походи около него. Доберись у него до Бога, коли он о Боге то, почитай, и не слыхал никогда. И начнешь с ним перебирать всю его серую, как туман, жизнь. Выслушиваешь все его горести, жалобы. Плачешь с ним, жалеешь его. Просидишь у постели вечер, захватишь и ночь. Семью соберешь, начнешь вообще жизнь нашу, темноту людскую разбирать. Жалко всем уж не себя, а Бога, правды Божьей жалко станет. И поплачем мы уж тут всею семьею, а от слез-то этих радостно станет всем на сердце, как может быть, радостно и в жизни никогда не было. И больной радостен станет, радостно и к Богу в далекий путь пойдет.
-- Как вы, владыко, об этом в отчет благочинному напишете? -- Бог только...
-- Однако, вы вот можете же долго и пространно беседовать? -- сухо перебил преосвященный.
-- Могу?.. Так раз в жизни смогла говорить и ослица Валаама.
-- Позвольте, вы что же, учить меня, что ли, хотите? -- перебил гневно преосвященный Иоаким... -- Довольно! Откройте дверь!
И он хотел отстранить о. Ивана от двери, но тот только повернулся, запер дверь на ключ и вынул самый ключ.
-- Нет, позвольте, владыка!
О. Иван сильно раскашлялся. Одной рукой схватился за грудь, а другой держал ручку двери, словно не надеясь на замок.
-- Откройте же, наконец! -- воспользовался прекращением речи преосвященный. -- Это насилие!