Не с того конца

-- Сейчас!... Сию минуту!... Еще одно, пару слов, -- тяжело отдыхивался о. Иван. -- За все мои девятнадцать лет работы в болоте, работы по грудь, по душу в воде я не слыхал, не видал ни одобрения, ни сочувствия. Ни одна живая душа со словом жизни не заглядывала к нам. Мы так и считали себя, что мы забыты людьми. Верили, что Бог нас Один лишь не забыл. Но, вот, слышим, будет к нам архипастырь. Обрадовались. Ждем. Ждем, как травка солнца, как дитя ждет матери, как земля в засуху -- дождя. Думаем: приедет, обогреет, лаской обольет, расспросит наши нужды, выслушает горести, утешит, подкрепит. И дождались... Отчего нет того-то, отчего нет другого? Выговор за третье... А не спросили, что у нас ранее было? А позор циркуляром по епархии... Выговор всенародно перед паствою... Что ж?.. Священник все снесет, все стерпит. Разве только перед Богом изойдет слезами?.. Батюшки -- народ привычный. Безропотный, покорный, забитый..., Молчал бы и я: не смелее других, да бояться мне больше нечего и некого...

Разгоряченный потоком речи, о. Иван снова закашлялся еще дольше, еще тяжелее. Он вытащил платок и приложил ко рту. Когда отнял, там были два сгустка крови.

-- Видите?.. Вот причина моей смелости. Я не обманываю себя. Земля скоро придавит меня, так я хоть перед смертью скину плиту, что гнела мою душу. А теперь; простите меня, ваше преосвященство: не от злобы, не от грубости и непокорности было мое слово, а от нестерпимой боли душевной.

О. Иван достал из кармана ключ., открыл дверь и, почтительно отступив, предложил перейти в общую комнату. Духовенство так давно уже ждало выхода, смотрело от себя в сени через открытую дверь и недоумевало, о чем это преосвященный так долго и мирно беседует с о. Иваном.

Преосвященный Иоаким, выйдя из боковушки о. Ивана Максимова, где ему пришлось выслушать всю "исповедь" хозяина, только на минутку заглянул в общую комнату. Он никому не сказал здесь ни слова, отказался от чая и велел тотчас же подавать лошадей. Он решил ехать ночевать к благочинному.

Благочинный и рад был столь великой чести, выпавшей ему на долю, и боялся страшно, дрожал от испуга.

-- Очень уж что-то сумрачен владыка, -- думал благочинный. -- Видимо, раздражен сильно чем-то. Как бы не навлечь его гнев на свою голову?

По приезде в дом благочинного преосвященный Иоаким все так же молча прошел в отведенную комнату и, ссылаясь на усталость от длинных переездов, просил ему скорее приготовить постель.

Спать, однако, влыдыка не лег. Сон и близко не подходил к нему. Мысли, одна другой острее, наполняли ему голову и будили самые противоречивые чувства. Преосвященный-то загорался гневом:

-- Дерзкий грубиян, -- негодовал он, вспоминая слова о. Ивана Максимова. -- Смеет читать нотации! И кому? Своему архиерею? Что же это будет дальше? Докуда еще дойдет бесчинство?

Но тут же сейчас вставала мысль:

-- Какое же это бесчинство? Бьют, и бьют жестоко, бьют несправедливо ребенка, -- он кричит от боли. Разве его крик бесчинство? И если тут есть бесчинство, то кто бесчинствует: тот ли, кто кричит, хотя бы и дико, от боли, или тот, кто бьет больно, до крика.

И вспомнится тут преосвященному одно, другое, третье. И стыдно станет. Самому вдруг сделается больно, заноет что-то в груди. И тогда захочется уж не казнить дерзкого и грубого о. Ивана Максимова, не карать его, не под суд отдать, а пожалеть от сердца, подойти к нему ближе, взять его, как брата, как товарища по страданию, за руку и плакать с ним вместе.

Преосвященный Иоаким вспомнил раcсказ о. Ивана, как ему случалось плакать в крестьянской избе над общей бедою, и подумал:

-- Вот бы и мне так поплакать вместе с о. Иваном над его бедой, над бедным его приходом. Да и не с одним о. Иваном, а с о. Василием, и с о. Гавриилом, и с о. Семеном, со всеми отцами над одною общею бедою. Плоха жизнь православных. Одно только звание, что христиане. Слова есть, а дела нет. Христианами зовутся, а жизни христианской и не доищешься, не докличешься, не дозовешься. Кто в том виноват: один о. Иван, или вместе с о. Семеном и Павлом? А моей вины здесь нет? Я все сделал? Свое дело, свою долю Божьей службы выполнил? Что же я на других сержусь? На них кричу и наседаю?

И не давали эти мысли покоя владыке. Ворочались у него буравом внутри, заставляли его ворочаться на постели до утра.

Под утро, когда уже совсем рассвело, он забылся сном, но и теперь сон не был спокоен. Ему снилось длинное-длинное и топкое болото. Среди этого болота по грудь увязший стоит о. Иван Максимова Грязен он, голова в лохмах, борода всклочена. Он что-то топорщится, силится вылезть из трясины, а на него сверху сыплются бумаги, предписания, циркуляры... О. Иван отмахивается от бумаг, кидает их в сторону, рвет их на части, а бумаги снова и снова сыплются, валятся сверху, летят. И о. Иван в диком отчаянии кричит:

-- Провались вы пропадом! Будьте вы прокляты! Одна трясина, болотная, сосет под ногами, а тут еще другая трясина, бумажная, валится на голову, давит на душу.

И сквозь прерывистый удушливый кашель о. Ивана, преосвященный Иоаким слышит: