Не сердись, Иможен. Овернские влюбленные. Вы помните Пако?

Еще до полудня комиссар узнал, что доктор Периньяк по уши увяз в долгах, а в два часа уже звонил в дверь прокурора. Учитывая социальное положение предполагаемых преступников, тот долго не мог поверить в их виновность. Однако доказательства, приведенные комиссаром, в конце концов убедили представителя судебной власти. В три часа Шаллан, Лакоссад и еще два инспектора явились домой к доктору Периньяку. Последний сначала выразил изумление, а потом возмутился. Но комиссар быстро оборвал возражения.

— Не трудитесь напрасно, доктор. Мы едем прямиком из клиники. Мадам Парнак во всем созналась: и в убийстве братьев Парнак, и в покушении на жизнь его дочери, предпринятом этой ночью.

Неисправимый игрок, доктор принял поражение с тем же фатализмом, как если бы поставил не на ту масть или вытащил неудачную карту. Он сам передал полицейским тряпки, которыми обернул пистолет, оборвавший жизнь мсье Дезире. А начав признания, Периньяк довел их до конца и рассказал все. Таким образом, полицейские с удовлетворением узнали, что все их выводы нисколько не грешат против истины. Отправив врача в тюрьму, Шаллан и Лакоссад уже вдвоем пошли в клинику разговаривать с Соней. Та встретила их с достоинством, подобающим вдове, только что потерявшей супруга.

— Не знаю, какова причина вашего визита, господа, но буду вам очень признательна, если вы поторопитесь — мне надо одеваться и ехать домой. Вы же понимаете, я должна позаботиться о том, чтобы мой несчастный супруг достойно отправился в последний путь.

— Напрасно вы так спешите, мадам, — холодно заметил Шаллан. — Мы с инспектором подождем, а потом поедем вместе с вами.

— Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар.

— Ошибаетесь, мадам, не такая уж это любезность — мы собираемся везти вас в тюрьму.

— Вы с ума сошли?

— Доктор Периньяк уже там. Кстати, он подписал полное признание.

— Вот сволочь!

От неожиданности Соня потеряла контроль над собой и мгновенно превратилась в то, чем была на самом деле — жестокую, безжалостную и циничную уличную девку. Комиссар улыбнулся.

— Вам следовало понимать, что Периньяк сломается, столкнувшись с первым же затруднением.

— Верно… Я знала, что он не сдюжит, но сама себя обманывала. Уж очень он мне нравился… Что ж, тем хуже для меня.

Эта история наделала так много шума, что в Орийаке о ней говорят до сих пор. После того как преступных любовников должным образом судили и отправили на каторгу, а мэтр Парнак обрел вечный покой в семейном склепе рядом со старшим братом, жизнь вошла в привычную колею. Антуан Ремуйе взял на себя руководство конторой, а Франсуа Лепито, глубоко разочарованный преображением Сони, вновь приступил к повседневной работе. Полицейские тоже окунулись в обычную рутину. Комиссар Шаллан, как и прежде, наслаждался восхитительной кухней Олимпы, а инспектор Лакоссад, размышляя о легкомыслии тех, на кого обрушилась тяжкая десница закона, неизменно повторял арабскую пословицу: «Кто хочет украсть минарет, должен заранее вырыть подходящий колодец».

Как-то утром Мишель зашла в контору и объявила Ремуйе, что собирается обговорить со своим опекуном (тот жил в Париже и нисколько не жаждал переселиться в Орийак) все необходимые меры к тому, чтобы впредь старший клерк мэтра Парнака заменил покойного хозяина. Антуан рассыпался в благодарностях, но девушка, махнув рукой, попросила Франсуа следовать за ней в бывший кабинет отца.

— Ну, Франсуа, — сказала она, закрыв за собой дверь, — решитесь вы наконец или нет?

— На что?

— Просить у меня руки, дурень этакий!

— Я не позволю вам разговаривать со мной таким тоном!

— Вы мой служащий, а потому я буду разговаривать с вами так, как мне заблагорассудится!

— Нет, честное слово, вы, кажется, воображаете, будто у нас до сих пор монархия! А была ведь и революция, мадемуазель, но вы, конечно, о ней позабыли?

— Плевать мне на нее!

— Ну раз так, я ухожу!

— А я вам запрещаю!

— Ха-ха!

— Ну что же, смейтесь, болван!

И она изо всех сил треснула Франсуа по физиономии. Из разбитого носа сразу хлынула кровь, а глаза наполнились слезами. От неожиданности и боли клерк сел на ковер, да так и застыл, не понимая толком, что с ним стряслось. Перепуганная Мишель опустилась рядом на колени.

— Ох, Франсуа, простите, — бормотала она, нежно гладя и утешая молодого человека, — я не хотела… Но это сильнее меня! Почему вы так упорно не желаете признаться, что любите меня?

— Не знаю… не знаю… — без всякого выражения прошептал еще не оправившийся от потрясения клерк.

— Так я вам скажу почему! Просто вы до идиотизма застенчивы!

— А?

— Но вам нечего бояться!

Глядя на окровавленный платок, Лепито вовсе не испытывал такой уверенности.

— Будьте умницей, Франсуа, скажите, что вы меня любите и хотите жениться!

Прежде чем ответить, Лепито встал.

— Не то что бы я не любил вас, Мишель, но, пожалуй, мои чувства не так глубоки, чтобы жениться.

— Ах, вы опять за старое!

— В конце-то концов свободный я человек или нет?

— Нет! Вы меня скомпрометировали и теперь обязаны жениться!

— Я? Я вас скомпрометировал?