Не сказка о птице в неволе (СИ)

Давлю сильнее, напрягая колени и приподнимая их, пытаясь вдавить Китнисс в подушку снизу. Различаю ее сдавленные попытки вдохнуть, глухой хрип и отчаянно громкое биение сердца. Не отпускаю – на моей стороне преимущество: Китнисс не ожидала нападения.

Мои кисти кровоточат, разодранные ее ногтями, а руки уже дрожат от напряжения, но Китнисс все не затихает – она урывками хватает воздух и не прекращает борьбу за свою жизнь.

Секунда. Еще секунда. Мгновения, которые заканчиваются громким вздохом Китнисс – мои нервы не выдерживают, и я отпускаю подушку, позволяя Китнисс скинуть ее. Она сразу же оказывается на ногах, отскакивая в сторону.

Я не двигаюсь, не пытаюсь догнать ее.

– Пит! – вскрикивает Китнисс, прокашлявшись и едва обретая способность ровно дышать. – Ты! Ты пытался убить меня!

Не оправдываюсь, прижимая к груди злосчастную подушку, и утыкаюсь в нее лицом. Выхода нет. Тупик. Тупик.

Я не вижу, что делает Китнисс, вокруг стоит давящая тишина, а я различаю только редкий стук своего ноющего сердца.

Не верю сам себе, когда понимаю, что теплая ладонь Китнисс ложится на мое голое плечо.

– Пит? – зовет она, но я не реагирую. – Пит!

Я не могу посмотреть на нее. Что я скажу? Я жалок и подавлен. Я ведь действительно пытался ее убить, отнять жизнь у единственного существа на свете, без которого я не смогу жить.

Я слаб. Я ничтожен.

– Пит!

Китнисс дергает меня за плечо, заставляя повернуться в ее сторону. Она вырывает из моих рук подушку и швыряет ее куда-то в сторону. Поднимаю на нее обреченные глаза, плохо вижу из-за пелены слез.

– Не смей так делать! – грозно говорит она, я нерешительно моргаю. – Я запрещаю тебе выбирать за меня, понял? Ты не имеешь на это права! – она толкает меня, ощутимо ударяя кулаком прямо в язвы на предплечье. Потревоженные раны отзываются адским пламенем, охватившим руку, но это спасительная боль: сосредоточившись на ней, я немного прихожу в себя.

Смахиваю с глаз слезы, различая, наконец, лицо Китнисс. Она не плачет, смотрит с осуждением.

– Прости… – шепчу я.

Китнисс соскакивает с места.

– Ты собираешься умереть здесь? – спрашивает она. – Собираешься позволить Антониусу добить тебя там, где Сноу не смог?

– Мы оба покойники… – слабо спорю я.

Китнисс злится. Не понимаю, откуда в ней, такой хрупкой, столько внутреннего огня, который распаляет и ее саму, и, кажется, добирается до меня.

– Я не сдамся, – заявляет она. – Когда-нибудь весь этот ад закончится, нас оставят в покое, отпустят…

– Нет! - я тоже начинаю злиться, встаю следом за ней. – Никто нас не отпустит, Китнисс! Оглянись! Мы заперты в клетке! Заперты навсегда!

Она подлетает ко мне, с силой толкая в грудь. От неожиданности я отступаю назад, упираясь спиной в холодную каменную стену.

– Даже если так, даже если мы погибнем здесь… Не смей сдаваться раньше времени! Не смей!..

Внезапно ее огонек гаснет, и Китнисс переходит на шепот.

– Не смей…

Она плачет, я обнимаю ее за плечи и прижимаю к себе. Китнисс покорна, не скидывает моих рук.

Мы обречены, но если она готова бороться, я буду бороться вместе с ней. До конца.

До последнего вздоха.

***

К ночи никто не приходит. Я растерян, Китнисс удивлена. Что это, новый, более изощренный способ насилия? Ожидание неизбежного, растянутое и оттого еще более напряженное?

Минует день, за ним следующий. За все это время в камеры не заглянул ни один охранник. Это становится все меньше похоже на случайность: или нас всех решили уморить голодом, или наверху – на столь желанной и недосягаемой свободе – что-то происходит.

Вчера я слышал раскаты грома, отголоски которого добрались и до наших подземелий. Китнисс считает, что это не гром, а взрывы. Я не настолько оптимист – месяцы лишений начисто отбили у меня веру в светлое будущее.

Стараясь сберечь силы, никто из заключенных не общается между собой: нас не тянет на разговоры и обсуждение происходящего, каждый лежит на своей койке и молча коротает оставшиеся дни.

Временами Китнисс различает чьи-то голоса и крики, но ни я, ни Джоанна ничего не замечаем: у Джо повреждено левое ухо, а у меня вторые сутки не прекращается сильнейшая головная боль, так что я просто неспособен сосредоточиться на чем-то.

Почти все время я рядом с Китнисс: держу ее за руку, дотрагиваюсь до волос или, как сейчас, пристраиваюсь вдоль ее тела, когда она спит, обнимая за талию. Сама она ведет себя отстраненно – не касается меня первой, не пытается обнять или даже сказать что-то ласковое.

Ей снятся кошмары, и я знаю, что мой образ преследует ее в этих снах. Для ее незащищенной души насилие, совершенное над телом, оказалось слишком тяжелым ударом. Ночами Китнисс плачет, а я делаю вид, что крепко сплю, чтобы не стеснять ее своими неловкими извинениями, но сам, бывает, часами лежу, упершись взглядом в ее затылок и чувствуя, как родное тело содрогается от слез.

***

К третьей ночи жажда становится почти непереносимой. При каждом вдохе горло режет битым стеклом, а в теле слабость и полная апатия.