[Не] Святой Себастьян

Он не повел меня в таверну, нет. Мы пошли гулять. Ходили по вечерним улицам и паркам, любовались воздвигавшимся на наших глазах новым Римом и пили вино. Вино было недорогим, но лучшего я и не пробовал в те годы. Приглядевшись внимательнее к своему новому другу, я увидел, что его дорогая одежда уже порядком поистрепалась. Он казался мне очень взрослым, почти старым: ему было около тридцати. Но он не терял надежды. Он верил, что его ждет великое будущее. Как оказалось, великое, но не грандиозное. Через пару лет он попал под крыло влиятельного мецената Винченцо Джустинани, ватиканского банкира, и вот тогда его карьера и сложилась. Сейчас о Никколо не так уж много информации: он был караваджистом, но вторым Караваджо так и не стал. Однако его картины до сих пор украшают стены всемирно известных музеев и наглухо запертых вилл современных миллионеров. А в то время Никколо был искателем приключений, почти неизвестным художником с большими амбициями. И я тоже любил помечтать. Мечтал о Венеции, о какой-нибудь знаменитой труппе, гастролирующей по всей Европе. Я хотел увидеть мир, а еще я мечтал стать капокомико, то есть, ведущим артистом и режиссером театра дель арте. Впрочем, это все лирика.

Помню, в первую нашу встречу я все никак не мог смириться с этой его проклятой розой и в итоге спросил: «А пристойно ли юноше принимать розу от мужчины?» А он ухмыльнулся: «А кто знает, что эту розу я подарил тебе? Может, мы с тобой пристойно идем сейчас к прекрасным дамам, и роза – это твое оружие против целомудрия?» Я рассмеялся. Но это было действительно оружие. Только его оружие.

Итак, я стал все чаще замечать его шляпу в толпе. Иногда под конец спектакля шляпа исчезала. И тогда мое настроение портилось: «Ему не понравилось, как я сыграл. Что же я сделал не так?» – думал я и не спал всю ночь. А порой, выходя по утру из своей лачуги, я встречал какого-нибудь немытого мальчишку со свертком: «синьору N просили передать». Как же, синьору. В свертке был кусок сыра или какие-нибудь сладости. Разумеется, шпионы не посылают записок, но я был парнем проницательным и голодным, а потому такие подарки чрезвычайно радовали мое сердце, точнее, желудок, что, впрочем, для многих людей одно и то же. Вина он не посылал. Вино он доставлял собственноручно, видимо, чтобы проникнуться духом Рима и выпить его прямо из горла с оборванцем, вроде меня, восседая на какой-нибудь рухнувшей античной колонне или лежа в траве.

Я не осознавал, что происходило со мной. Я многое знал о любви, точнее, думал, что знал, ведь я играл Влюбленного, но я никогда не любил. Моя партнерша-Влюбленная никак меня не волновала. Она была лишь на несколько месяцев старше меня, и была мне почти сестрой. Вокруг было много детей, потом подростков, но со мной, видимо, было что-то не так. Я сочинял сценарии и витал в облаках, а когда внезапно обнаруживал себя с какой-нибудь девицей наедине, начинал плести наивную чушь и поскорее уводил ее куда-нибудь поближе к людям. Девушки пугали меня. На сцене пожалуйста, сколько угодно, а за пределами сцены я не понимал, что нужно делать, и главное зачем. Зачем ломать комедию, если нет зрителей? Короче, мозг мой работал как-то неправильно. Конечно, у меня были всякого рода фантазии, но девушек в них не присутствовало. Эти фантазии сводились, скорее, не к визуальным, но физическим ощущениям. А еще я был нарциссом. И имел на то полное право.

С Никколо было хорошо. Мы вместе мечтали, философствовали и никаких комедий не ломали. Он познакомил меня со своими друзьями-художниками, с которыми снимал дом. Порой мы все вместе выпивали. Мне нравились их картины, хотя тогда в живописи я не особо разбирался. Просто мне, как итальянцу, нравились краски и все цветное. А однажды Никколо сказал: «Я хочу тебя написать». О, как я ждал этих слов! Это не какое-нибудь тривиальное «я тебя люблю», которое я слышал и произносил по несколько раз на дню без всякой аморальной пользы, это же «написать»! «Я умру, и никто не вспомнит меня, моих импровизаций, моего голоса, может, я стану капокомико, и тогда через сотни лет кто-нибудь обнаружит мои пьесы и попробует их сыграть, но никто не вспомнит моего лица… И я умру. Но, если меня напишут, то я наверняка стану бессмертным,» – думал я, и увы, я даже не подозревал тогда, как я был прав, точнее, как я влип.