Не убоюсь зла

Видимо, по замыслу авторов сценария, это кульминационный мо-мент: "взрыв народного гнева" в суде. Но и для меня это высшая точка процесса: Авиталь -- со мной. Я отвечаю им всем надменной торжеству-ющей улыбкой. Меня ведь охраняют не старшины -- меня охраняет Авиталь.

Когда сцена народного негодования завершается, Солонин задает мне вопрос:

-- Вы утверждали, что не занимались тайным распространением клеветы, однако только что все мы видели, как вы в условиях конспира-ции даете интервью, в котором клевещете на СССР. Что вы можете ска-зать по этому поводу?

-- Во-первых, я утверждал и утверждаю, что вся информация, кото-рую я передавал на Запад, предназначалась исключительно для откры-того использования, -- отвечаю я. -- Интервью, заснятое для показа по телевидению, -- лучшее доказательство этому. Ну а то, что людям, ко-торые это интервью брали, пришлось прятать пленку до вывоза ее из СССР, говорит не о закрытом характере нашей деятельности, а о закрытости советского общества. Во-вторых, ни одно из моих заявлений, сде-ланных тогда, не является клеветническим: я ведь рассказываю о конк-ретных фактах, связанных с реально существующими людьми -- еврея-ми и немцами, добивающимися выезда из СССР. Материалы моего дела подтверждают, что все, о чем я говорил, действительно имело место. Кроме того, отвечая на вопрос о немецкой эмиграции, я сказал, что по крайней мере десять тысяч человек выразили желание переселиться в ФРГ. Я недаром настаивал в своем ходатайстве на приобщении к делу официальных справок об эмиграции немцев: ведь только в семьдесят шестом году количество выехавших превысило эту цифру -- иными сло-вами, то число, которое я назвал в интервью, занижено. Не хотите ли вы сказать, что, обвиняя меня в "клеветнических измышлениях о поло-жении национальных меньшинств", вы имеете в виду этот факт -- пре-уменьшение мной масштабов немецкой эмиграции из СССР?

Я ожидаю, что сейчас мы перейдем к обсуждению других докумен-тов, но судья неожиданно заявляет:

-- Объявляется часовой перерыв, чтобы прокурор и обвиняемый мог-ли подготовиться к выступлениям.

-- К каким выступлениям? -- спрашиваю я, ничего не понимая.

-- К обвинительной и защитительной речам.

Вот так сюрприз! А я-то думал, что у меня впереди еще несколько дней! Даже простой перечень использованных против меня материалов займет несколько судебных заседаний!

В перерыве пытаюсь обдумать свою речь, но ничего не получается: никак не удается сосредоточиться. Не могу простить себе допущенную глупость: полтора года готовился к процессу, три с половиной месяца изучал материалы, а защитительную речь так и не написал! Может, сказать им, что не готов -- не предупредили своевременно, выступлю завтра? Нет, не годится. Где гарантия, что брата снова пустят в зал? Мысль о том, что Леня здесь, что я сейчас смогу сказать ему очень мно-гое, меня вдруг успокаивает. Да что мне, собственно, готовиться! Дело я знаю лучше кого бы то ни было. Скажу главное.

Мне приходит в голову такое соображение: первым будет выступать прокурор. Я же в своей речи проанализирую его аргументы и один за другим опровергну их.

Но меня ожидает глубокое разочарование: никаких аргументов я от Солонина не услышу, он вообще проигнорирует все, что было на суде, а начнет... с лекции о международном положении.

Подойдя к прокурорской трибуне, Солонин ставит перед собой ста-кан с водой и, взяв в руки толстенную пачку машинописных листов, на-чинает торжественно читать текст своего выступления. Продолжается лекция часа полтора, с десятиминутным перерывом. Он говорит о преследовании негров в США и ЮАР, ирландцев в Англии, арабов в Изра-иле, о том, что капитализм, отличительные черты которого -- безрабо-тица, наркомания и проституция, пытается укрепить свои позиции с по-мощью войн -- горячих и холодных: горячих -- во Вьетнаме и на Ближ-нем Востоке, холодных -- против стран социалистического лагеря, прежде всего против СССР. Пропагандистские кампании в этой войне следуют одна за другой: операция "Солженицын", операция "Сахаров", теперь -- операция "Щаранский" ("В хорошее общество попал!" -- ду-маю я). Далее прокурор останавливается на происках мирового сиониз-ма. Об Израиле он говорит, что это не страна, а военный лагерь; эконо-мика разрушена; в государстве религиозный террор. ("Суббота -- это траурная минута молчания, протяженностью двадцать четыре часа", -запомнилась мне такая его метафора.) Израилю нужно пушечное мясо, чтобы угнетать другие народы, завоевывать новые территории, -- пото-му-то мировой сионизм и объединил свои силы в борьбе за советских ев-реев. Далее Солонин описывает ситуацию внутри СССР, долго вещает о преимуществах жизни при социализме и в какой-то момент переходит к моему делу. Но что это?! Он просто читает слово в слово обвинительное заключение, предъявленное мне до суда! И все. Ни анализа документов, ни ссылок на показания свидетелей, ни попыток защищать Липавского, Рябского и других, уличенных мной во лжи, -ничего! Как будто суда и не было.