Не убоюсь зла

-- "Посмотрев этот фильм, хочешь сказать спасибо его авторам за то, что они еще раз напомнили нам: в то время, как наш русский народ вме-сте с другими народами СССР строит коммунизм, евреи делают то, на что только и способна эта нация, -- живут за счет других людей". Это ли не антисемитизм в самом чистом виде? Вот какие настроения пыта-ются пробудить в народе -- и успешно! -- создатели так называемой ан-тисионистской литературы! -- говорю я, указывая на сидящих в первом ряду советских журналистов.

Силы мои на исходе. Я понимаю, что Леня тоже устал, что ему все труднее усваивать новый материал, и хотя есть еще много эпизодов, связанных с различными пунктами обвинения, о которых я вспомнил по ходу выступления и о которых стоило бы рассказать, я спрашиваю судью:

-- Надеюсь, что у меня остается право и на последнее слово?

-- Да, -- отвечает тот.

-- С учетом этого я на сегодня закончу. Еще раз заявляю, что все предъявленные мне обвинения -- ложь и абсурд.

Я возвращаюсь в тюрьму, иду с соседом на прогулку, описываю ему свою дуэль с прокурором и пытаюсь объективно оценить все, что произошло. С одной стороны, я удовлетворен: теперь-то брат должен доста-точно ясно представлять себе мое дело. Вместе с тем я ужасно сожалею о том, что упустил так много важных и интересных эпизодов: комедию с датой "находки" Захарова, попытки Адамского, Дорониной и Смирно-вой отказаться на закрытом заседании суда от своих показаний, данных на следствии, и еще немало существенного. То и дело мне вспоминается что то, представляющееся страшно важным. Конечно, они бы попыта-лись помешать мне выложить все это, но если толково составить речь, то, может, и удалось бы... Ну что мне стоило, -- ругаю я себя, -подго-товить пространное выступление, как это сделал Солонин, и попросту прочесть его?

Я, похоже, совершенно забыл, что еще несколько дней назад не имел ни малейшего представления о том, как будет проходить процесс, кто будет присутствовать в зале и удастся ли мне вообще раскрыть рот. Тог-да у меня была лишь одна задача: добиться открытого суда. Если бы идея написать текст речи и пришла мне в то время в голову, я счел бы ее нелепой.

Сосед, видя, как я устал, говорит мне:

-- Соберись с силами. Остался финишный рывок: последнее слово. В нем ты сможешь сказать все, что не успел.

Сказать все, что не успел? Ну уж нет! Весь мой опыт "споуксмена" протестует против этого. Работая с иностранными корреспондентами, я пришел к заключению: многословными могут быть только заявления второстепенной важности, важные -- не больше, чем на страницу, важ-нейшие -- на полстраницы.

-- У тебя есть еще право на реплику, -- подсказывает Леонид.

Да, действительно, если прокурор решит спорить с моими дово-дами, он имеет право на реплику; но тогда такая же возможность должна быть предоставлена и мне, и я воспользуюсь ей, чтобы до-полнить свою речь.

Я готовлю список из пятнадцати вопросов, которые затрону, если получу право на реплику. Ну, а теперь -- последнее слово. Я кладу пе-ред собой чистый лист бумаги, долго и сосредоточенно размышляю, пы-таясь сформулировать самую суть моего дела. Начало никак не получа-ется, но зато в голову приходит фраза, место которой -- где-то в середи-не: "Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обви-нения, предъявленные сегодня мне и вместе со мной -- всему нашему еврейскому движению, не только не остановят процесс национального возрождения евреев Советского Союза, как о том заявляли мне сотруд-ники КГБ, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории".

А дальше происходит что-то странное: я строчу, не останавливаясь и не исправляя ни одного слова, с трудом успевая записывать приходящие в голову мысли. Дойдя до последнего предложения: "В будущем году -- в Иерусалиме!", -- я перевожу дыхание и возвращаюсь к началу. Те-перь мне ясно, с чего начинать: со слов о том, каким счастьем для меня были эти годы -- годы свободы, -- несмотря на угрозы и преследования, на тюрьму и следствие. И опять чудо: начало так естественно сливается с той фразой, которую я придумал в качестве центральной, что мне не приходится ничего редактировать. Я читаю свое последнее слово соседу.

-- Сильно, -- говорит он. И, подумав, просит: -- Ну-ка, еще раз. Я начинаю перечитывать: "С самого начала моего дела полковник Володин и другие следователи КГБ...", -- но он тут же перебивает меня:

-- Стоп! Вот что мне не нравится: ты такую речугу написал, на всю систему замахнулся, и вдруг какой-то Володин... Да кто он такой! Поче-му ты вообще его упоминаешь?

Я сразу же соглашаюсь с соседом. Действительно, не с Володиным же я сейчас воюю. Это исправление было в тексте единственным. Когда я утром просыпаюсь, то оказывается, что мне не нужно и перечитывать свои записи: я помню речь наизусть, она уже стала частью меня самого. Стоит мне вспомнить одну фразу из нее, как я уже мысленно договари-ваю весь текст до конца.