Не убоюсь зла

Чувствую я себя на удивление хорошо: ни следа усталости, никаких сожалений -- этого не сказал, того не сделал... Все же кладу в левый карман брюк список из пятнадцати пунктов для реплики, а в правый -- текст последнего слова и фотографию Авитали. В зале -- жара, езжу я без пиджака, и в брючном кармане карточка немного помялась. Ничего, Натуля, осталось потерпеть один день...

Я вхожу в зал. Леня на месте. Смотрю на Солонина -- перед ним нет никаких бумаг, стало быть, реплики не будет: ведь он до сих пор без шпаргалки не сказал практически ни слова. Я вдруг испытываю легкую досаду и разочарование: они вообще не намерены обсуждать доводы, вы-двинутые мною на суде. Может, все-таки к последнему слову прибавить несколько замечаний? Но в это время прокурор, отвечая на вопрос судьи, говорит, что отказывается от реплики, и тот торжественно обра-щается ко мне:

-- Подсудимый! Что вы хотите сказать суду в вашем последнем сло-ве?

Я -- суду? Ну нет! С ними мне говорить не о чем. Я чуть было не произнес это вслух, но вовремя спохватился: скажу им это напоследок.

Они сами подсказали мне концовку. Сейчас же я буду обращаться не к ним.

Я встаю, демонстративно поворачиваюсь к брату и начинаю дикто-вать свое последнее слово. Говорю я медленно, и только убедившись, что Леня успел записать очередную фразу, перехожу к следующей. (Лишь через много лет я узнал о том, что перед началом последнего су-дебного заседания кагебешники отобрали у брата его записную книжку. Несмотря на то, что Лене пришлось писать прямо на ладони, он восста-новил после суда текст моего последнего слова почти полностью -- за исключением фразы в середине, которую я написал первой.) Я диктую этот текст так, как, должно быть, командир диктует в штаб донесение об одержанной победе. Во всяком случае ощущение у меня именно та-кое. Время от времени я опускаю руку в карман и трогаю фотографию жены. В какой-то момент рука дрогнула и карточка надорвалась. До се-годняшнего дня этот надрыв напоминает мне о той минуте.

-- С самого начала следствия по моему делу, -- говорю я брату, -сотрудники КГБ неоднократно заявляли мне, что при той позиции, ко-торую я занял, меня неизбежно ждет расстрел или -- в лучшем случае -- пятнадцать лет заключения. В то же время они обещали, что если я изменю ее, если окажу КГБ помощь в его борьбе против еврейских ак-тивистов и диссидентов, то мне дадут очень короткий, чисто символиче-ский срок, и я получу возможность уехать в Израиль к жене. Своей по-зиции я не изменил ни на следствии, ни на суде, и вот вчера представи-тель обвинения потребовал приговорить меня к пятнадцати годам.

Пять лет назад я подал заявление на выезд из СССР в Израиль. Се-годня я, как никогда ранее, далек от своей цели. Казалось бы, мне сле-дует глубоко сожалеть о том, что случилось за это время. Но это, конеч-но, не так. Эти пять лет были лучшими годами моей жизни. Я счастлив, что сумел прожить их честно, в ладу со своей совестью, говорил только то, что думал, и не кривил душой даже тогда, когда речь шла о моей жизни. Я рад, что за эти годы смог помочь многим людям, которые в этом нуждались и обращались ко мне. Я горжусь тем, что именно в этот период познакомился и сотрудничал с такими людьми, как академик Андрей Сахаров, Юрий Орлов, Александр Гинзбург -продолжателями лучших традиций русской интеллигенции.

Но прежде всего я, конечно, чувствую себя участником удивительно-го исторического процесса -- процесса национального возрождения со-ветского еврейства и его возвращения на родину, в Израиль. Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обвинения, предъяв-ленные сегодня мне и вместе со мной -- всему нашему еврейскому дви-жению, не только не остановят процесс национального возрождения ев-реев Советского Союза, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории. Мои родные и близкие хорошо зна-ют, насколько сильным было мое желание уехать к жене в Израиль, с какой радостью я в любой момент променял бы так называемую извест-ность еврейского активиста, к которой, по утверждению обвинения, я стремился, на визу в Израиль. В течение двух тысячелетий рассеянные по всему свету, лишенные, казалось бы, всякой надежды на возвраще-ние, евреи тем не менее каждый год упрямо и на первый взгляд совер-шенно безосновательно желали друг другу: "Лешана хабаа бирушалаим!" -- "В будущем году -- в Иерусалиме!" И сегодня, когда я, как ни-когда ранее, далек от исполнения своей мечты, от моего народа и от моей Авитали и когда впереди у меня только долгие тяжелые годы тю-рем и лагерей, я говорю моей жене и моему народу: "Лешана хабаа бирушалаим!"

Я кончаю диктовать Лене, поворачиваюсь к судье и, наконец, отве-чаю на его вопрос:

-- Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приго-вор, мне нечего сказать.

Я сажусь. Наступает долгая тишина. "Суд удаляется на совещание", -слышу я. Меня уводят.