Не убоюсь зла

Проявить солидарность с теми, чьи права нарушены, естественно для свободного человека. Целая серия тюремных инструкций направлена на то, чтобы помешать тебе в этом: категорически запрещены связь между камерами, коллективные письма, заявления в защиту другого зека... В таких условиях поддержать товарища забастовкой или голодовкой -- дело опасное, однако совершенно необходимое, если ты хочешь остаться в тюрьме свободным человеком. Поможет ли твоя солидарность соседу, сказать заранее трудно, но прежде всего она принесет пользу тебе само-му -- в твоем противостоянии КГБ.

Однажды в тюрьме произошло ЧП: Зазнобин, один из офицеров оперчасти, ударил политзаключенного Михаила Казачкова, ученого-физика из Ленинграда, в семьдесят пятом году подавшего документы на выезд из СССР и осужденного на пятнадцать лет по обвинению в изме-не Родине. Сейчас он проводил длительную голодовку, протестуя про-тив действий цензуры, не пропускавшей его письма матери. Раз в не-сколько дней Казачкова кормили искусственно; месяц проходил за ме-сяцем, Михаил терял последние силы, но не уступал. Мы писали заяв-ления, вызывали прокурора -- ничто не помогало. И вот у властей, ви-димо, лопнуло терпение...

-- Ребята! -- кричал Казачков. -- Зазнобин меня ударил!

-- Требуем врача для экспертизы! -- вторил ему Володя Балахонов, сосед Михаила по камере. Володя работал в одном из учреждений ООН в Женеве и стал "невозвращенцем". Когда же его жена с ребенком вер-нулись в СССР, он, не выдержав разлуки, вскоре последовал за ними --и получил свои двенадцать лет. Очень быстро Балахонов приобрел репутацию одного из самых непокорных зеков ГУЛАГа.

Услышав их крики, мы с Пяткусом подбежали к двери и стали коло-тить в нее:

-- Прокурора и врача! Прокурора и врача!

Одна за другой к нам присоединялись остальные камеры.

Тут прибежал начальник тюрьмы, за ним -- прокурор.

-- Никто Казачкова не бил! -- пытались они успокоить возмущен-ных узников. -- Это провокация!

-- Вызовите врача! -- требовали мы.-- Покажите нам Казачкова!

-- Не видим никаких оснований.

Тут надо сказать, что побои в тюрьме -- дело обычное, бытовиков надзиратели и офицеры бьют очень часто. Не раз из противоположного конца коридора до нас доносились крики истязаемых, протесты их сосе-дей, ругань; мы вызывали прокурора, но "факты не подтверждались" -- ведь нам не были известны ни фамилии пострадавших, ни номера их ка-мер. Особенно любил мордовать людей сам "кум" -- заместитель на-чальника тюрьмы по режимно-оперативной работе Николаев, постоян-но ходивший в белых перчатках. Когда я попал в Чистополь по второму разу, в восемьдесят первом году, то узнал, что этот садист повесился с перепоя, -- большой тогда праздник был у зеков!

Нас же, политиков, тюремщики не трогали, хотя удержаться от та-кого соблазна им было наверняка нелегко: ведь приходя к нам из друго-го конца коридора, где они только что орудовали кулаком и дубинкой, надзирателям приходилось переключаться на человеческий язык, забы-вать о мате и обращаться к нам на "вы". Иногда они все же срывались, но быстро спохватывались и извинялись. Мы прекрасно понимали: если хоть раз позволим им переступить черту и ударить политика -- статус-кво невозможно будет восстановить. Такое нельзя оставить безнаказан-ным.

Мы с Викторасом связываемся с соседними камерами, предлагаем начать через три дня голодовку солидарности с Казачковым, требуя приезда прокурора из Москвы. Три дня необходимы для того, чтобы ус-петь оповестить все камеры.

Проблема с Менделевичем: он сидит сейчас в самом начале коридо-ра, следующая за ним камера пустует, и связаться с Иосифом напрямую -- через унитаз или по батарее, приставив к ней кружку, -- невозмож-но. Приходится готовить записку, чтобы перебросить ее ему во время прогулки, -- способ рискованный. Сажусь за стол -- и тут мне приходит в голову, что сегодня суббота; я вспоминаю, как расстроен был Иосиф, когда однажды я нарушил запрет писать в этот день, и решаю подо-ждать до завтра.

-- А если война? -- негодует Викторас. -- Что же, и воевать в суббо-ту не будете?

-- Воевать будем. А сейчас можно и подождать -- ведь у нас в запасе еще два дня, -- отвечаю ему хладнокровно.

-- А вдруг завтра что-то сорвется? Разве можно рисковать?

-- Не сорвется, -- успокаиваю я соседа, хотя особой уверенности в этом у меня нет.

К счастью, на следующий день я успеваю благополучно передать за-писку, и Иосиф присоединяется к нам. Однако связаться с камерами на противоположной стороне коридора нам до сих пор так и не удалось. Что делать? Когда до начала голодовки остается час, я решаюсь на край-нюю меру: кричу по-английски Мише Казачкову, чья камера прямо на-против, и сообщаю о наших планах и требованиях. Надзиратели коло-тят в двери, пытаясь грохотом заглушить мой голос, но Миша успевает меня понять и передать информацию соседям.