Не убоюсь зла

Я не сомневался, что священник Драйнен продолжает помогать На-таше: ведь он включился в ее борьбу еще до моего ареста. Но я и пред-ставить себе не мог, что попал в самую точку: в Вашингтоне, оказывает-ся, был организован комитет в мою защиту с Драйненом во главе.

-- Не надейтесь, -- криво улыбнулся Солонченко. -- Что бы ваша жена ни делала, ей никого обмануть не удастся, пусть даже ей и помога-ют ваши друзья. Их, кстати, становится все меньше.

Молодец следователь -- подтвердил, что Авиталь не бездействует и что она в своей борьбе не одинока !

Как-то в середине сентября Солонченко стал рассказывать мне о том, насколько напуганы и деморализованы моим арестом все отказники, как у них сейчас языки развязываются:

-- Ведь каждый понимает: измена Родине -- это не шутка, а тут его вызывают на допрос и предупреждают об ответственности за дачу лож-ных показаний. Вы скажете, полгода принудительных работ за это -- не срок? Но человеку объясняют, что эти шесть месяцев он проведет в за-крытом районе, рядом с военными объектами, после чего еще лет десять не выедет из СССР. Думаете, это не действует? Еще как действует!

Хотя я хорошо знал цену словам моих следователей, я не сомневал-ся, что КГБ может угрожать еще и похлестче, и сказал ему:

-- Вот ведь любопытно: почему мне вы рассказываете о том, что все там напуганы и сотрудничают с вами, а моим друзьям говорите, что я трясусь от страха и выкладываю все как на духу? От правды вы, надо думать, далеки в обоих случаях.

Помолчав, Солонченко сказал как-то особенно холодно и надменно:

-- На вашем месте, Анатолий Борисович, я бы не полагался на ка-кие-то сомнительные источники информации. Вы же на собственном примере испытали, как опасно им доверять: сколько раз, скажите, друзья уверяли вас, что мы не решимся на ваш арест, -- а вы вот сидите.

Здорово! Он уже не только не сомневался, что у меня есть связь с во-лей, но и не считал нужным это скрывать, ему хотелось только заста-вить меня усомниться в надежности источника информации.

Да, лишение возможности видеть почерк родных, серия обысков, по-вышенное внимание к моей скромной особе, новые угрозы со стороны Петренко -- все это было, конечно, издержками затеянной мной игры. Но зато -- сколько положительных эмоций!

Однажды во время очередного исполнения "подпрограммы Манилов-Чичиков" я решил продемонстрировать уступчивость:

-- Ну ладно, хотите, чтобы мы поменялись разок ролями, -- я согла-сен. Но тогда давайте и местами поменяемся, хотя бы минут на десять. Я сяду за ваш стол, а вы -- за мой.

-- А зачем это вам? -- не понял Солонченко.

-- Ну, например, воспользуюсь вашим телефоном, позвоню, скажем, в бюро "Нью-Йорк Тайме" -- они, должно быть, уже соскучились по мо-ему голосу.

Цель этого хода была простой. Солонченко, как я предполагал, ска-жет: напрасно вы надеетесь, они все там уже боятся вашего имени; дру-зей ваших давно в бюро нет -- или еще что-нибудь в этом же роде. А я, в зависимости от ответа, попробую продемонстрировать свою осведом-ленность: это, мол, не так; и, может, даже вверну слово о Бобе, чтобы узнать, где он теперь и что с ним. Однако следователь припас другую "заготовку":

-- Я давно хотел поинтересоваться, Анатолий Борисович: вы, навер-но, театр любите?

-- Да, очень.

-- "Таганку", я полагаю?

-- Опять угадали, -- пытаюсь я уловить, куда это он клонит.

-- Ну, а какой жанр вам больше всего по душе? -- спросил он, улы-баясь иронично, но добродушно и сделав круговое движение рукой: де-скать, и у нас с вами тут сцена.

-- Вы правы, Александр Самойлович, -- подхватываю я его невыска-занную мысль, -- мой любимый жанр -- фарс, а любимый спектакль -- "Тартюф" в театре на Таганке. Но вы ведь меня по театрам не водите -- приходится удовлетворяться этими постановками.

-- Так вот, я хочу вам сказать, Анатолий Борисович, что вы забыва-ете законы драмы. Помните, как говорил Чехов: если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно должно выстрелить. В первом акте вам его показали. Вы же ведете себя так, как будто по-следний акт никогда не наступит. Но, уверяю вас, всякая пьеса имеет свой конец. И эта -- тоже.

Голос Солонченко к концу его хорошо подготовленной тирады стал жестким, улыбка исчезла. До самого конца встречи он держался сухо, официально и даже, вопреки обыкновению, не раскачивался на стуле.

Однако этот допрос был исключением. Если бы посторонний че-ловек заглянул в те дни в кабинет номер пятьдесят восемь, он решил бы, что видит двух старых приятелей, которые, раскачиваясь на стульях, вспоминают веселые деньки из прошлого и обмениваются понятными только им шуточками и намеками. При этом Солонченко раскачивался на двух ножках стула, а я, пользуясь тем, что сижу в углу -- даже на одной, отталкиваясь то плечом от стенки слева, то спиной от стенки сзади. Мои упражнения с казенной мебелью за-кончились печально: однажды ножка сломалась; я, имитируя ужас, попросил Александра Самойловича не выдавать меня Петренко, и он великодушно обещал взять вину на себя.