Не убоюсь зла

-- Если Петренко узнает и об этом, вам не выйти из карцера вплоть до суда, а то и до зеленки, -- хохотнул он.

Фарс продолжался.

Я уже отмечал, что Солонченко прекрасно разбирался в делах алии. Тем удивительней была его безграмотность, когда речь заходила о юри-дических аспектах проблемы, которой он занимался.

Как-то, когда он заговорил о наших "клеветнических" утверждениях об отсутствии свободы эмиграции из СССР, я сказал ему:

-- А что, собственно, еще надо доказывать, если эмиграция из СССР вообще вне закона?

-- То есть как это?

-- Очень просто. Если вы приходите в ОВИР и говорите, что хотите уехать из страны, от вас потребуют приглашение от родственников из-за рубежа. Без него вы вообще не можете возбудить ходатайство о выез-де, ибо в СССР формально разрешена не эмиграция, а лишь воссоедине-ние семей, которого фактически тоже нет.

Солонченко иронически хмыкнул и сказал:

-- Ну знаете, Анатолий Борисович, здесь-то зачем антисоветской пропагандой заниматься? Оставьте уж это для своих пресс-конферен-ций, если они у вас еще будут. Что значит -- нельзя возбудить ходатай-ство об эмиграции? Возбуждайте на здоровье и, если интересам государ-ства ваш выезд не противоречит, -- уезжайте!

-- И все же выясните это для себя, Александр Самойлович. Вы уже столько месяцев готовите дело против нашего движения -- и не знаете даже самых элементарных юридических норм вашей страны в вопросе эмиграции. Зато вам точно известно, что все наши документы -- кле-ветнические. Вот отличная иллюстрация вашей подлинной роли в след-ствии!

Через несколько дней я напомнил ему о нашем разговоре и поинте-ресовался, что же он выяснил.

-- Ах да, действительно, нужно приглашение от родственников, -- сказал он и продолжал, ничуть не смущаясь: -- Но это и правильно: за-чем нам эмиграцию из нашей страны поощрять?

-- А как же быть с правами человека?

-- А что с правами человека? Прежде всего мы должны заботиться о правах советских людей, а не перебежчиков, Я хочу жить в социалисти-ческом государстве, хочу, чтобы дети мои жили при коммунизме, хочу, чтобы и другие народы -- например, народ Анголы, -- которые стремят-ся к той же цели, могли осуществить свою мечту. Каждый же, кто уез-жает из социалистического государства в капиталистическое, ослабляет наши позиции и уменьшает тем самым шансы моих детей жить в коммунистическом обществе. Так зачем же мне подрывать мои собственные права и права моих детей?

Уверенность Солонченко в том, что руководство СССР поступает правильно, не разрешая эмиграцию, была столь же абсолютной, сколь и совсем недавняя убежденность в том, что оно право, разрешая ее. После таких разговоров я особенно остро чувствовал, что, несмотря на общий язык, мы с ним по-разному устроены и принадлежим к разным мирам.

Для классификации наших документов о выезде из СССР, для суда над нами КГБ даже не нужно знать, разрешают ли советские законы эмиграцию. Достаточно лишь быть уверенным в том, что каждый жела-ющий уехать -- враг. Точно так же для вынесения суждения по любому эпизоду, фигурирующему в деле, нет необходимости разбираться, что происходило в действительности; надо лишь ясно представлять себе, кто из его участников -- враг, и юридически оформить против него обвине-ние.

Как можно составить протокол с полным соблюдением всех формаль-ностей, но без малейшего соответствия с тем, что было на самом деле, сотрудники КГБ наглядно продемонстрировали мне где-то в конце сен-тября -- начале октября.

В кабинете кроме Солонченко находились еще двое: следователь из "моей" группы подполковник Чечеткин и какой-то человек в штатском. Чечеткин был коротышкой и носил ботинки на высоченных каблуках, лицо его было отмечено печатью дегенеративности: узкий лоб и мощная нижняя челюсть. Когда-то он занимался боксом, и все его интересы со-средоточились лишь на этом виде спорта. Он очень напоминал чилий-ского генерала Пиночета, каким изображали последнего советские ка-рикатуристы, и однажды в разговоре с Солонченко я назвал его "Пиночеткин"; с той поры все коллеги Чечеткина именовали его за глаза толь-ко так. Второго, пухленького бесцветного мужичка, представили мне как майора Масленникова и сообщили, что у меня сейчас будет с ним очная ставка.

Очных ставок у меня до сих пор не было, но я знал, что их очередь рано или поздно наступит, и полагал, что прежде всего встречусь с Липавским и Цыпиным.

Сейчас же передо мной сидел человек, ни имя которого, ни внешность ничего мне не говорили. Но уже после первых его слов все стало ясно.