Не выпускайте чудовищ из шкафа

– Перо легкое, – Сапожник разжал и сжал пальцы, – и целители настаивают. Вроде как, если заниматься постоянно, станет лучше. Или хотя бы не станет хуже. Я дома пишу. Просто переписываю книгу. А тут хоть с пользой.

Почерк у него аккуратный. Крупноватый, но мало ли у кого какой почерк.

– А ты нормально заговорил. Почти, – сказал Сапожник.

– Так… если потихоньку… Мне вон тоже говорили, что разрабатывать надо. Постоянно. Я и пытался сперва. Только все одно больно в первое время. А как поговоришь, то и ничего. Но с кем мне было разговаривать… Взяли тебя когда?

– Незадолго до победы. По глупости… Да неважно. – Он осторожно отпил чай и закрыл глаза. – Честно, думал, что ни слова не скажу.

– Это ты зря. Все говорят.

– Да, я тоже быстро это понял. – Сапожник кивнул. – Все бы сказал… все и сказал. Что мог. И чего не мог… Наших тоже сдал. Только те, кого я знал, успели уйти… я им загодя сигнал дал. Они и успели. А я вот…

– Почему сам остался?

– Приказы. Их нужно было отправить. Завизировать и отправить. Курьерами. А курьеры принимают только лично. Я и… Их бы перехватили. Наверное, где-то успели отменить. А может, и плюнули. Тогда-то хватало других забот. Я и решил, что… хоть кого-то… если не по форме А1, а по А2 или А3.

– Это чего?

– А1 – это полная ликвидация перед отступлением. Всех материальных ценностей. Структуры. И…

– Людей?

– Да.

– А эти, остальные?

– Просто отступление. Или отступление с вывозом документации и ценностей. Там хватает нюансов. Но… – Сапожник осторожно отхлебнул чая и зажмурился. – Правда в том, что я в жизни никого не убивал. При этом виноват в смерти многих и многих. Такой вот, мать его, парадокс… Честно говоря, было бы легче, если бы я там, в госпитале, сдох окончательно.

– Не вышло? – заботливо поинтересовался Тихоня. – А я многих убивал. И мальцу мог бы шею свернуть. Легко. Людей вообще легко убивать. Слабые они. Тебя вот.

Она поглядел на Бекшеева.

А глаза светлые, выцветшие. И пустота в них. Будто в бездну смотришь. Или смотришься. И как-то сразу вот верится, что да. Мог бы.

И Мишку.

И самого Бекшеева.

– Но я лекарства принимаю.

– Очень успокаивает, – не выдержал Бекшеев.

– А то… менять приходится. Оно одно на другое наложилось. Война эта. Семья… Я ж любил их всех. Сестер. Братьев. Отца… мать. Там и мамкины были сестры. И их дети. Да и село такое, что все один одному родня. Отец на это крепко ругался, мол, что надо женихов с невестами где-то опричь искать.

Голос его чуть сел.

И сам Тихоня, отставив кружку, согнулся в приступе кашля. Вытер рот ладонью, а ладонь о штаны.

– Кровь? – Сапожник указал на пятно.

– Да… ерунда.

Ложь. И надо его матушке показать. Да и Сапожника заодно, потому как дрожь дрожью, а мало ли, проверить не помешает. Но если все так, как он говорит, то Сапожника можно вычеркнуть.

Убивать на бумаге и убивать лично – это совсем-совсем разные вещи.

– А ты?

– Что я? А… ну, я на фронте был. Пошел в добровольцы. Отец вот благословил. И крест отдал. Тот самый… Там еще частица святых мощей. Чтоб, стало быть, сберегли от пули.

Сберегли.

Выжил ведь.

– А потом письмо пришло… от дядьки. Он… он в соседней веске жил. Потому-то и живым остался. Правда, недолго, к ним тоже пришли. Кого на работы отправили. Кого в соседний овражек. Дядьку в овражек… с женой и малыми. Только старших куда-то туда услали.

– Ты меня ненавидишь?

– Уже нет. – Тихоня ответил не сразу и как-то с удивлением, что ли. – Когда-то… когда письмо то пришло. Я прочитал. Он же ж был на пожарище. На третий день, когда… прогорело все. Растаскивал. Искал. Хотя понять, кто там, не понял. Но я представил. Что они. Мамка… и батя. Ленка, она замуж собиралась. Далеко. И наши все шептались, что нехорошо это, от родных так… И накрыло. Трясло долго. У нас-то в роду таких, пробудившихся, давненько не было. И старый я. Ну, для дара. – А еще наверняка никто не понял, что происходит. И как приступ купировать. Чудом себя не спалил. – Ну а там госпиталь… учебка… Я крови хотел. Мести. Всего, как подумаю, корежило. Вот и предложили в пластуны. Я и пошел.

– Многих?

– Многих, – оскалился Тихоня. – Я лучшим был… языков приносил. Их же и потрошил. Сперва – потому как надо было, потом… потом уже нравиться начало. Оно ведь сперва вроде как надо так, а потом раз – и ловишь себя на мысли, что он орет, корчится, что все-то ты из ублюдка вытряс и остановиться надо бы. Но не можешь. Потому что тебе нравится, что он орет и корчится.

– Тебя поэтому отстранили?

– Инцидент случился. – Тихоня поморщился и снова согнулся в приступе кашля. А крови на сей раз было больше. Это от связок? Или успел туберкулез подхватить? В деле о том ни слова. Или не обращался? Почему? Кровь – признак такой. – Командир… приказал остановиться. Я и не начал-то толком. Вот и… поругались. Я и поднял руку. На своего. – И снова в деле, в том, которое Бекшееву сунули, никаких упоминаний. А ведь должны были разбираться. – По-свойски замяли. Ты не смотри. Не заразный я. Это… сила. Внутрь пошла. Легкие пожгла. Там рубцы вроде как. И расти стали.

– Рак?

– Он самый.

– А целители?