Не забудь меня (ЛП)

Он хорошо скрывает удивление, но переводит взгляд на свою чашку и, прежде чем ответить, делает долгий глоток. (И снова смотрит на нее, как на чужую).

- Что вы хотите знать?

- Что-нибудь.

И он рассказывает ей. Сначала осторожно, тщательно подбирая слова и выстраивая фразы. Останавливаясь. Разбивая ее жизнь на мелкие куски, с которыми ей под силу справиться, и проводя тщательную редакцию. Он рассказывает ей не все, но он рассказывает достаточно.

Она устала от того, что от нее скрывают правду, убаюкивают и отвлекают ее внимание, и ходят вокруг на цыпочках, словно она в любой момент может сломаться (возможно, так и будет). Но если она не выдержит, то пусть она сломается, вернув себе воспоминания (даже если они кажутся чужими, и инородными, и сплетенными вокруг другой женщины). Все что угодно лучше пустоты. Все что угодно, лучше вечности (двадцать восемь лет, но это биологически невозможно, ведь ей сейчас не больше тридцати), проведенной в сумасшедшем доме и с полным отсутствием памяти.

Он говорит ей, что Белль была добра. Внимательна. Сильна. Белль была полна решимости (он говорит о решимости, но ей слышится: “упрямость”) и пылкости. Белль была умна и прекрасна и - непредсказуема, неожиданна.

Она была терпелива. Она умела прощать. Она умела любить. (Он не заслуживал ее, и этого он тоже не произносит, но она все равно слышит это).

- Ты очень смелая,- говорит он.

Он и раньше спотыкался. Мистер Голд более осмотрителен, чем остальные. Он более тщательно подбирает слова. Но время от времени и он совершает эту ошибку: говорит ей, кто она, и что она любит, и что она чувствует, словно “ты добра” может заменить знание о себе и годы утраченных воспоминаний.

Словно ей необязательно все это открывать самой. (Может быть, она и добра. Может, это правда. А может, и нет).

До сих пор он поправлялся, когда случайно говорил, что она умеет прощать или ждать, и ей не нужно было перебивать его. До сих пор.

- Вы снова это сделали.

- Сделал что?

- Вы сказали, что я смела.

- Да, сказал.

- Вы хотите сказать, что я была смела.

Он качает головой. Очень тихо говорит:

- Я хотел сказать, что вы очень смелы, мисс Френч.

Ее руки холодеют, а желудок пронизывает спазма, и хорошо, что они не заказали гамбургеры.

Она не смелая. Здесь где-то ошибка, и она не смелая, она боится (потому что он снова смотрит на нее так, словно он все о ней знает, и теперь она решила, что это хуже. Это хуже, чем быть для него незнакомкой).

Она больше не может оставаться здесь ни минуты. Не когда он смотрит на нее так, будто она - его воздух, его солнце, словно она есть, а не была.

Она хватает сумочку, маленький черный ридикюль, в котором лежат книга, губная помада и клубочек смятых долларов. Она кладет деньги на стол, не пересчитывая, и поднимается.

- Мне жаль, - говорит он, протягивая к ней руку. (Он сломлен, и она сломлена, и с нее хватит, она не может брать на себя ответственность за то, что он так изранен). - Белль, мне жаль. - (Кажется, все это время он говорит и говорил только это).

Она сжимает губы и смотрит на него. Седеющие волосы и покрытое морщинами лицо. Деловой костюм и простертая к ней рука. Вычищенные ботинки и хромая нога.

- Мне тоже.

И она (мисс Френч, или “Эй, привет”, или Джейн, оболочка женщины без жизни, и без памяти, и с именем, которое ей даже не принадлежит) говорит правду, даже если она вскидывает сумочку за плечо и уходит из кафе, не прощаясь.

Потому что, возможно, она когда-то любила его. Но той женщины (Белль - настоящей, и яркой, и солнечной, которая была настолько необыкновенна, что ей удавалось осушить слезы в печальных карих глазах) больше нет.

И кто знает, вернется ли она.

========== Глава 4 ==========

Джейн свернулась клубочком на жестком пластмассовом стуле в углу своей палаты и в четвертый раз пролистывает “Джейн Эйр”. Она уже прочитала романы Остин, и “Графа Монте-Кристо”, и все книги Виктора Гюго, которые только смогла раздобыть, она промчалась по медицинским триллерам доктора Вэйла и по романам Руби (а Эмма не слишком любит читать, но вот принесенная Генри сказка о Джеймсе и гигантском персике легла в растущую стопку), и теперь она вновь вернулась к истоку. К сестрам Бронте. К Джейн, Рочестеру и Торнфилд-Холлу. И ничего, что половину страниц она запомнила наизусть (ведь в ее памяти почти ничего не хранится, вот ей и легко запоминать), потому что они успокаивают ее. Они - старые знакомые.

Странно, что история девушки, у которой не было своего дома, помогает ей почувствовать себя в безмолвной больничной палате чуточку уютнее.

Она читала четырнадцатую главу, когда услышала голоса. К счастью, они раздавались не в ее голове, нет, это были Эмма и доктор Вэйл. Они остановились, но в холле так тихо и пустынно, что через раскрытую дверь она отчетливо слышит их разговор. Они этого не знают.

- Мне это не нравится, - говорит Эмма.

- Мне тоже.

- Тогда почему мы это делаем?

- Потому что таков закон.

Эмма - шериф, но она бормочет что-то вроде: “К черту законы”, и Джейн почти улыбается.