Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

сам Валентин Дмитриевич, его жена Татьяна Ивановна, мой муж Гриша Кружков (мы на днях расписались, а может, ещё только собираемся) – и я. Мне велят почитать свои детские стихи. Я вообще-то пишу и перевожу уже давно, а для детей начала только этим летом. Меня Кружков надоумил, верней, просто объяснил, что я это – умею: так я позже учила плавать своих сыновей. Я волнуюсь, голос дрожит, но в темноте читать стихи гораздо легче, может, мы потому и вышли на балкон. Он слушает и смеётся, и радостно дышит, и я уже знаю, что всё хорошо.

Потом он радуется, что я притащила с собой книжку “на подпись”: где-то в “буке” откопала, кажется, “Школьную лирику”. Радуется, что у меня уже есть двухлетний Андрюша – и ему тоже подписывает книжку. А Татьяна Ивановна радуется, что они скоро переедут на первый этаж (в их квартире поселятся “ребята”, её дочка Галя с мужем):

– Наконец-то можно будет на дерево смотреть нормально, снизу вверх!

И все мы радуемся за неё.

Позже он говорит при мне разным знакомым:

– Гриша привозил к нам Маришу на одобрение. Мы одобрили.

Ему всегда можно было позвонить и покудахтать над только что снесённым стихом. И он тоже звонил: читал стихи и даже песенки пел, свежесочинённые. А однажды я звоню, читаю стихотворение с такой первой строчкой: “Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку!” Дочитываю до конца, а он:

– Я давно уже стою.

И попросил ещё раз прочитать, так понравилось. А может, захотелось послушать сидя.

Мы, “относительно молодые”, называли его дядя Валя. За глаза, а потом, помнится, и в глаза. И он был именно дядей: постарше брата, помладше отца, как приедет – в доме праздник. Был заботливым нашим дядькой Савельичем, а иногда и Черномором.

Перестройка ли, путч или ещё какая государственная чехарда – мы к нему:

– Валентин Дмитрич, как вы думаете…

– Всё будет хорошо, – говорил он. – Прошла уже весна воздуха, – говорил он, – теперь идёт весна воды, а там уж скоро и весна травы.

Или ещё так, Маршака передразнивая:

– Не беспокойтесь, голубчик, они проворуются!

И никогда не ошибался.

Декабрь 1994 года. Какое-то мероприятие в ЦДЛ, кажется, презентация очередного номера “Русской визы”. Специально приехал из Питера Миша Яснов, сидим с ним рядышком, настроение хуже некуда: только что начали бомбить Грозный.

И вот один выступающий:

– Мы присутствуем на похоронах великой русской литературы!

Другой:

– Мы сидим на поминках по российской культуре!

В зале уже никому жить не хочется.

Выходит Берестов, читает стихи (цитирую по памяти, извините, если что не так):

Простим родной стране её историю:
Она не будет больше, господа!
И климат ей простим, и территорию,
И бездорожье, – это не беда.
Не будем ей указывать отечески,
За кем идти и двигаться куда.
Она решила жить по-человечески:
Простим её за это, господа!

И я физически чувствую, как зал начинает дышать. Вот бывают люди, как бы забирающие воздух. А с ним рядом дышалось, как в кислородной палатке.

Ущербные черносотенные людишки часто вслух принимали его за еврея. И он радовался:

– Значит, на лице у меня что-то написано, кроме страстного желания похмелиться!

Он умел радоваться даже опечаткам.

– “Валенитином” меня назвали. Это я получаюсь как будто лекарство такое, валенитин.

Лекарство, да. О его феноменальной доброте ходили легенды. Даже для самого отъявленного графомана (и сколько таких у него перебывало!) находил доброе слово. Обидеть, отказать – не получалось у него, и всё. Но – странное дело! – это ничуть не обесценивало его похвалу чьим-нибудь стихам, песням, прозе. Мы всегда знали, когда он хвалит по-настоящему: он тогда радовался взахлёб.

А вот случай “из жизни”. Постучался к ним с Татьяной Ивановной – просто с улицы! – приезжий человек, попросился переночевать. Времена были ещё советские, все знали, что в гостиницу не попасть, но чтоб вот так пустить к себе на ночь незнакомца!

Его и не пускали нигде.

– Понимаете, – пожаловался он с порога, – везде предлагают чаю, а ночевать ни-ни!

А человек пожилой, устал уже. Берестов с Татьяной Ивановной ему, конечно, постелили. А за чаем (как же без чаю) разговорились, и гость давай плакаться, как там у них в Прибалтике, не помню, в какой именно республике, ненавидят русских.

Они послушали и спрашивают:

– А вы их язык знаете? Говорите на нём?

Оказалось, ему такое и в голову не приходило.

– Ну как же вы так, – огорчилась Т.И. – Людям же обидно, ведь они-то русский учат. Вы хоть попробуйте, начните – и увидите, что будет.

Он попробовал. Потом написал им оттуда: действительно, всё изменилось, к нему теперь совсем по-другому относятся…

В Беляево можно было приехать когда угодно. Но дважды в год собирались обязательно: первого апреля, в день рождения В.Д., и – после смерти Татьяны Ивановны – в день её памяти, 22 декабря, самый тёмный, самый короткий день в году, канун поворота на весну.