Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

Марсианин умирал
На Земле моей.
С Марса он к себе не ждал
Белых кораблей.

В телескоп он разглядел,

Что у нас – беда,
Добровольцем прилетел
Именно сюда.

В партизанский наш отряд

Заявился он,
Не гражданский, не солдат,
А в бою – силён.

С нами он, как друг и брат,

В смертный бой ходил,
Он трофейный автомат
Сам себе добыл.

И – правда же? – для шефнеровского рассказчика, ушедшего на фронт, как на работу, из ленинградской коммуналки, марсианин в партизанском отряде – явление почти будничное, в точности как для героя его же повести “Круглая тайна” – инопланетная штуковина ШВЭНС, “шар всепроникающий, экстерриториальный, неземной, самоуправляемый”, он умел исполнять желания, такой шар-искуситель в авоське, человека проверявший на прочность…

А тут, значит, марсианин, ну и что особенного-то, если у нас – беда. Вон в Испанию в тридцать девятом кто только не ехал – помогать. И как легко, по-зощенковски, переходит рассказчик от газетно-приподнятых “друг и брат”, “смертный бой” – к земной, прямо руку оттягивающей весомости “трофейного автомата”. Сам, значит, добыл, дело известное… И почему-то есть в этой будничности надежда: вдруг прилетят, спасут? Ну хоть не с Марса, хоть с Большой земли, иностранец всё-таки…

II

Марсианин умирал
Средь земных людей,
Он медпомощи не ждал
Со звезды своей.

Не страшась в тяжёлый час

Никаких невзгод,
Он на Марсе ради нас
Полный взял расчёт.

С нами радость и беду

Он делить привык,
Быстро, прямо на ходу,
Выучил язык.

Был он доброй шутке рад,

Не заносчив был,
В самокрутке самосад
Запросто курил.

– Что на Марсе за народ? —

 Спрашивали мы.
– Есть ли рощи, синий лёд,
 Снежные холмы?

– Есть ли страны, рубежи,

 Золото и сталь?
 Есть ли там любовь, скажи,
 Есть ли там печаль?

Он болтать был не мастак,

Он курил, молчал,
На вопросы наши так
Кратко отвечал:

– Есть любовь и есть отказ,

 Есть закатный свет, —
Всё там – вроде как у вас,
Только смерти нет.

Там, на Марсе на моём,

Жизнь всегда в цвету.
Я вам как-нибудь о нём
Лекцию прочту.

Ещё шире, ещё стремительней раскачка: от “медпомощи” до звезды, от “полного расчёта” до любви и печали, и сердце уже обрывается от страшного предчувствия – не прилетят, не спасут! – на этом “Только смерти нет”, ведь в стихах всё, что названо, – есть, и тут же передышка, вздох облегчения, обещание прочесть лекцию, ну конечно, были такие модные лекции – “Есть ли жизнь на Марсе”…

III

Марсианин умирал
На Земле моей.
С Марса он сюда не ждал
Белых кораблей.

Он, громя врага в упор,

В боевом строю,
У деревни Спасский Двор
Отдал жизнь свою.

Лёжа в мёрзлом лозняке,

Пулею сражён,
На нездешнем языке
Тихо бредил он.

Он сквозь горестную дрожь

Продолжал твердить
Слово всё одно и то ж —
Имя, может быть?

Он глядел в ночную тьму,

В звёздную метель,
Я под голову ему
Подложил шинель.

С дальней родины своей

Не сводил он глаз,
Протянул он руки к ней —
И ушёл от нас.

И его среди зимы

Схоронили здесь.
Толком не узнали мы,
Что на Марсе есть.

Тут главное – название деревни произнести чётко, с расстановкой и чтоб голос не дрожал. Раньше я на этом месте каждый раз плакала, теперь научилась сдерживаться, просто Спасский Двор этот непонятный – это такая внезапная достоверность, что настигает, как пуля, и понимаешь: “легенда” в подзаголовке – так, для обмана цензуры, а по-настоящему это всё правда. И мёрзлый лозняк, и шинель под головой – так и кричат: правда! правда! и ещё верней, ещё больней, чем правда, потому что это он – о себе, о своём уходе. Это его среди зимы схоронили здесь. И досадливое: “Толком не узнали мы…” Ну маленько-то узнали, а толком – нет.