Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

У нас с Гришей дома – цвет отечественной школы перевода! Асар Эппель, Павел Грушко, Алексей Зверев, Григорий Кружков, Андрей Сергеев, Морис Ваксмахер, Евгений Солонович. Автор отсутствует на фото, потому что снимает. Год 1985 или 1986.

Это, конечно, был Асар Эппель. Он на самом-то деле набирал ребят с английским и польским, и я, хоть и записалась к Левику, к нему тоже иногда приходила на занятия. Идея “племени Балумба” его занимала ещё какое-то время. Племя это он произвёл от медведя Балу и даже гимн сочинил его животворной силе – полнокровный такой гимн, с упоминанием детородного органа. “О дай нам, могучий Балу…” и так далее.

Когда в восьмидесятом году в “Детской литературе” вышла в пересказе Эппеля совершенно волшебная книжка Витезслава Незвала “Анечка-Невеличка и Соломенный Губерт” – достать её было невозможно.

Ни в Книжной лавке писателей (даже если б нас туда пустили), ни у спекулянтов, нигде и никак. А спустя тридцать лет на летнем книжном фестивале в ЦДХ я увидела у букиниста один-единственный, прилично сохранившийся экземпляр. И тут же его купила и счастливая помчалась домой – листать, разглядывать, искать знакомую (он часто читал её вслух) песенку без начала и конца:

В королевском замке
Взяли муху в мамки…

Вечером позвонила Асару Исаевичу (это был, наверное, наш последний разговор, потом ещё виделись, но мельком). Поделилась радостью: вот, мол, купила у букинистов вашего Незвала, того самого, с рисунками Пивоварова. Рублей аж за семьсот или даже восемьсот…

Эппель выдержал мхатовскую паузу и важно, с расстановкой сказал:

– Вы совершенно правильно поступили. И вам очень повезло. Это прекрасная и редкая книга.

Всё верно. Сейчас вот сняла её с полки – шероховатый коленкоровый переплёт, сзади выдавлено “2 р. 50 коп.” – и заглянула в выходные данные. Тираж – всего-то сто тысяч экземпляров.

Хотела в конце написать что-то вроде: “Да, вымирает наше племя…” И передумала – вот ещё! Отдадим лучше должное почтенному жанру, песенке без конца.

Эй, кто там с языком племени Балумба? Давайте к нам!

2012

Жёлтый фонарик

Лёша Зайцев появился в нашей литературной студии незадолго до перестройки. Студия была при Союзе писателей, вели её поэт Яков Аким и прозаик Сергей Иванов, и принимали туда молодых авторов, пишущих “для детей и юношества”. Лёша ничего такого сугубо детского не писал, но ведь юношество – понятие растяжимое. Детская литература в СССР служила не только убежищем для “непроходных” талантов, но порой и проходом в литературу большую. И чудесные наши руководители этот проход расширяли как могли.

Лёша прочитал для знакомства, помнится, три стихотворения. Два из них какое-то отношение к детству всё же имели: в одном фигурировал одинокий гном, проживавший в канавке, другое – начиналось строкой: “Ещё короеды не знали грамоты…”, а концовку я с того самого дня помню наизусть:

“Возьми, – просил я, – меня из детства,
 В какую бы сторону тьмы ни шёл ты!”
 И жёлтый фонарик, монах тибетский,
 Кивал мне – умный, прозрачный, жёлтый.

В третьем же стихотворении… а может, он его не тогда читал, а позже? В памяти всё слежалось, не разнимешь, да и не надо… В третьем стихотворении какие-то люди “вносили в поэзию ясность ума, / как вносят покойника в храм”.

К этому прибавим, что собою Лёша Зайцев был хорош и обаятелен. Волосы волнистые, тёмно-каштановые, карие мягкие глаза, ямочки – на актёра Домогарова похож немного. В общем, Лёша вошёл в компанию, как нож в масло.

В нашу с Гришей Кружковым тогдашнюю жизнь он принёс Бродского. Нет, заполучить в руки томик Бродского, даже самиздатовский, в те годы было почти нереально, так что Лёша принёс его в собственной голове. Как сейчас помню: он сидит на нашем узком кухонном диванчике, спиной к ещё светлому окну (день, стало быть) и читает наизусть: “Нынче ветрено, и волны с перехлёстом…” Легко, не сбиваясь, влюблённым голосом высвечивая самые сладостные места: “Жрица, Постум! И общается с богами!” Мы слушаем как в детстве, как под гипнозом, раскрыв рты, замерев от счастья.

А ещё он здорово умел готовить, прямо как настоящий шеф-повар. Делал это вдохновенно, и ему – в отличие от большинства из нас – было не лень. Помню страдальческую гримаску на его лице, когда я, наспех сочиняя ужин для нагрянувших гостей, просто плюхнула в сковородку вскрытую банку горошка.

– Тут сверху можно бы соус… муку разболтать, лучок обжарить, он такой получается густенький…

На моё хныканье про вечно остающуюся от готовки гору посуды пояснил:

– А я сразу мою, ещё в процессе. Сковородку использовал – помыл!